Истина — пещера в Черных горах

— Там твоя пещера. Вон в тех горах.

Кости земли, подумал я, глядя на них. А потом мне стало не по себе от этой мысли о костях, и, чтобы отвлечься, я сказал:

— И сколько же раз ты бывал там?

— Только однажды. — Он помедлил. — Я начал искать ее, когда мне исполнилось шестнадцать, потому что слышал легенды и решил, что если буду искать, то найду. А нашел только в семнадцать и принес оттуда столько золотых монет, сколько смог унести.

— И не боялся проклятия?

— Когда я был молод, я ничего не боялся.

— И что ты сделал с этим золотом?

— Часть закопал, я один знаю где. Другую пустил на выкуп за девушку, которую любил, а еще построил для нас с ней хороший дом.

Тут он умолк, точно сказал чересчур много.

На пристани не было перевозчика. Только маленькая лодчонка, где едва уместились бы три человека обычного роста, была привязана к стволу прибрежного дерева, скрюченного и полумертвого, а рядом висел колокольчик.

Я позвонил, и вскоре на берег спустился толстяк, владелец лодки. Он сказал Калуму:

— Переправа будет стоить тебе шиллинг, а твоему пареньку — три пенса.

Я выпрямился. Может, я и не такой большой, как другие мужчины, но гордости у меня не меньше, чем у любого из них.

— Я тоже мужчина, — сказал я. — И я заплачу тебе шиллинг.

Перевозчик смерил меня взглядом и почесал бороду.

— Прошу прощения. Глаза мои уж не те, что прежде. Я отвезу вас на остров.

Я протянул ему шиллинг. Он взвесил его в руке.

— Ты мог обмануть меня на девять пенсов, но не стал. В наше смутное время девять пенсов — деньги немалые.

Вода была синевато-серого цвета, хотя небо голубое. и барашки гналась друг за другом по ее поверхности. Толстяк отвязал лодку и с грохотом стащил ее по гальке к морю. Мы вошли в холодную воду и забрались на борт.

Плеснули весла, и лодка легкими толчками двинулась вперед. Я сидел ближе к перевозчику, чем Калум, и сказал ему:

— Девять пенсов. Неплохой заработок. Но я слышал о пещере в горах на Туманном острове — о пещере, полной золотых монет, древних сокровищ.

Он неодобрительно покачал головой. Калум не сводил с меня взгляда, так плотно сжав губы, что они побелели. Но я не обратил на него внимания и снова сказал толстяку:

— Пещера, полная золотых монет, — дар викингов, или южан, или тех, кто, по легендам, жил здесь задолго до всех нас, — тех, кто сбежал на запад, когда пришли люди.

— Слыхал, как же, — ответил наконец толстяк. — И о проклятии, что лежит на них, тоже слыхал. По-моему, одно другого стоит, — и он сплюнул в море. Потом сказал: — Ты честный человек, карлик. Я вижу это по твоему лицу. Не ищи эту пещеру. Добра от нее не будет.

— Уверен, что ты прав, сказал я ему, не кривя душой.

— Да уж конечно, — подтвердил он. Ведь не каждый день я вожу на Туманный остров седого великана и отважного коротышку. — А после добавил: — В наших краях считают, что поминать о тех, кто ушел на запад, значит накликать на себя беду.

Остаток пути мы миновали в молчании. Море было беспокойно, волны хлестали в борт, и мне приходилось держаться за него обеими руками, чтобы не вылететь.

Прошло, казалось, полжизни, прежде чем лодка наконец причалила к длинному молу из черных камней. Когда мы шагали по нему, волны разбивались о камни справа и слева, целуя нас в щеки солеными брызгами. В начале мола сидел горбун — он торговал овсяными лепешками и сливами, высушенными до такой степени, что они походили на камешки. Я дал ему пенни и набил его товаром карманы куртки.

Потом мы ступили на Туманный остров.

Сейчас я уже стар — по крайней мере, немолод, — и все, что я вижу, напоминает мне что-нибудь другое, виденное раньше, так что я ничего не вижу впервые. Красивая девушка с огненно-рыжими волосами напоминает мне лишь о сотне других таких же девушек и об их матерях, о том, какими они были в юности и как выглядели, когда умирали. Это проклятие возраста — все становится отражением чего-то другого.

Я говорю так, но время, которое я провел на Туманном острове — или, как зовут его мудрые люди, Крылатом острове, — не напоминает мне ничего, кроме него самого.

Черные горы отделяет от берега один день пути. Калум Макиннес поглядел на меня, коротышку вдвое меньше его, и пустился вперед размашистой походкой, словно предлагая мне состязание в скорости. Длинные ноги быстро несли его по сырой земле, густо заросшей вереском и папоротником.

Над нами мчались низкие облака, серые, белые и черные, то прячась друг за дружку, то выныривая обратно и снова прячась.

Я дал ему оторваться, позволил уйти в моросящий дождь и пропасть во влажной серой дымке. Тогда и только тогда я побежал.

Это один из моих секретов, тайна, которую я не открывал никому, кроме Мораг, моей жены, Джонни с Джеймсом, моих сыновей, и еще Флоры, моей дочери (да упокоят Тени ее бедную душу), — я умею бегать, и умею отлично: если понадобится, я могу бежать дольше, быстрее и увереннее, чем любой обычный мужчина. Именно так я и побежал тогда сквозь туман и дождь, выбирая места повыше и черные скалистые склоны, но следя за тем, чтобы он меня не увидел.

Сначала он опередил меня, но скоро я заметил его, догнал и обогнал, стараясь, чтобы между нами все время оставалась кромка холмистой гряды. В низине журчала речка. Я могу бежать без передышки целыми днями. Это первый из трех моих секретов, и одного из трех я не открыл еще никому.

Мы уже обсудили, где остановимся на ночлег в первый день на Туманном острове: Калум сказал мне, что мы проведем ночь под скалой, которая называется Охотники, потому что напоминает своим силуэтом старика и бегущего рядом пса, и я добрался до нее к вечеру. Под скалой было сухое укрытие, и те, кто побывал здесь раньше, оставили нам веток для костра и прутьев на растопку. Я развел костер и обсушился, выгнав из костей холод. Над вереском у скалы потянулся дымок.

Было уже темно, когда Калум ворвался в мое укрытие, и по его взгляду я понял, что он не ждал увидеть меня по эту сторону полуночи.

— Что тебя задержало, Кaлум Макиннес? — спросил я.

Он не ответил, только смотрел.

— Вот форель, сваренная в горной воде, а вот огонь, чтобы согреть кости, — сказал я.

Он кивнул. Мы съели форель, выпили виски, чтобы согреться как следует. В глубине нашего укрытия была навалена куча сухого вереска и папоротника, и мы легли на ней спать, плотно закутавшись во влажные плащи.

Посреди ночи я проснулся, почувствовав холод стали, — к моему горлу было прижато лезвие, повернутое плашмя. Я сказал:

— Зачем убивать меня темной ночью, Калум Макиннес? Ведь наш путь долог, и мы еще не добрались до цели.

— Я не доверяю тебе, карлик, — ответил он.

— Тебе надо доверять не мне, а тем, кому я служу, — сказал я. — И если ты, уйдя со мной, вернешься без меня, кое-кому станет известно имя Калума Макиннеса, и эти люди позаботятся о том, чтобы оно прозвучало среди теней.

Лезвие по-прежнему холодило мне горло. Потом Калум спросил:

— Как тебе удалось меня опередить?

— Так-то ты платишь мне за добро? Ведь я приготовил тебе костер и ужин. Останешься без меня — можешь и погибнуть, Калум Макиннес, да и не годится проводнику творить то, что ты задумал. Убери кинжал от моего горла и дай мне поспать.

Он ничего не сказал, но спустя несколько секунд лезвие исчезло. Я подавил вздох и старался дышать как можно тише, надеясь, что он не услышит стука сердца в моей груди, но в ту ночь я больше не спал.

На завтрак я сварил кашу, бросив в нее несколько слив, чтобы размягчить их.

Горы стояли впереди, черные и серые на белом небе. Над головой у нас кружили гигантские орлы с растрепанными крыльями. Калум уже не пытался убежать, и я шел рядом с ним, делая на каждый его шаг по два своих.

— Сколько еще? — спросил я.

— День. Может, два. Зависит от погоды. Если облака опустятся, то два дня, если не все три…

К полудню облака и впрямь спустились, накрыв мир туманом, который был хуже дождя: капли воды висели в воздухе, впитывались в нашу одежду и кожу, а скалы сделались предательски скользкими, и мы с Калумом ступали осторожно, замедлив подъем. Мы не карабкались по склону, а поднимались по козьим тропам, петляющим меж острых утесов. Скалы у нас под ногами были черные и мокрые, и мы шли, ползли, взбирались по ним шаг за шагом, оскальзываясь и спотыкаясь, но даже в тумане Калум знал, куда идет, и я не отставал от него.