Святая, чужая, суженая [Пленница тамплиера]

… После пробных кругов инструктор сказал, что она летает хорошо. Она и сама это знала: воздух под крыльями был тверд и гладок, как молодой лед, а при маневрах упруго кренился, словно заранее прокладывая траекторию для новехонькой «Цессны». На следующий день она полетела уже одна…

И…

Метящие в лоб скальные острия. Смертный вой вспоротого воздуха. От страха они забыли молиться… Какие там молитвы! Она запамятовала даже слово такое – «Бог»! Не в этом ли дело?

Бреон теперь к заложнице почти не заглядывал. Женщина лучше поймет женщину. Даже если им кажется, что они вовсе не понимают друг друга. Этельгард в девичестве нагляделась и наслушалась всякого. И знает женскую природу во всех ее проявлениях – от последней низости, до блаженной святости. Разгадает она и природу ШъяЛмы – скорее раньше, чем позже – если они примутся обсуждать книги. Ах да. Он обещал Этельгард поговорить со ШъяЛмой. Как это уместнее сделать? Не являться же с вопросами – он не приходский учитель. А вот пригласить ее к общей трапезе…

Этельгард сочла эту мысль удачной.

Своим присутствием ШъяЛма ей досаждала. И досаде этой не находилось объяснений. Необъяснимость порождала иную досаду – на самое себя, за растерянность перед пленницей низкого рода. В ее смирении коренилась смертная гордыня: ШъяЛма не открывалась перед теми, кто не смог бы ее оценить. Да кто она такая, Господи помилуй, чтобы судить, кто достоин, а кто недостоин перлов ее души? Но досада не помешала благородной даме отыскать среди платьев наряд, который пришелся бы к лицу бледной ШъяЛме, и подобрать для нее украшения. От щедрот своих она уделила пленнице серебряное зеркало. И позволила себе лишь вскинуть брови, когда ШъяЛма послала служанку спросить: «Нет ли краски для лица? «. Краска у Этельгард имелась. Матушка, притворно сокрушаясь, что к тридцати женская краса дочери начнет увядать, подарила той целый ларец притираний, помад и румян.

Смех и грех. Скорее съешь эту косметику, чем на себя намажешь. Вот темка была бы для статьи. Так, что с собой сделать? Подглазья белилами затереть… Нарумяниться. И помалу всего, помалу.

Отведя круглое тяжелое зеркало на вытянутой руке (дурацкое серебро – лицо в нем плоское и темное, как в стоячей воде!), она разглядывала укрытую бархатом грудь с двумя рядами жемчугов и переплетенные жемчужными нитями восемь косиц. Потом рука задрожала. Она уронила зеркало на кровать – хватит с них красоты, более чем! – и улыбнулась. Что называется, как мало нужно для счастья.

Хозяева приветствовали ее в трапезной одинаковыми кивками. Бреон сделал жест в сторону ее места – за господским столом, но в торце, что-то объяснил домочадцам на местном наречии. Все подняли кубки – за процветание владения? за благополучие владельцев? На этом демократия закончилась, и господское семейство принялось за еду. А у нее вдруг возник в голове вопрос: «Почему у них нет детей? «

– Как вы нашли книги, ШъяЛма?

«Прямо как на экзамене… «

– Они поучительны. И почасту изложенное там приводило меня в изумление. – Почему ей всегда хочется туго-туго завернуть любой свой ответ Бреону в общие слова?

– Что же, к примеру?

«То, что у тебя нет детей».

С чего ее так заело? Когда-то она сама не собиралась становиться матерью раньше тридцати пяти. Правда, здесь рожают в тринадцать.

– Повесть об основании Пресвитерианства.

– Разве не более удивительны чудеса Священного Писания?

– Такие чудеса, Бреон, творит любое божество. И это позволяет предположить, что в разных вероучениях один и тот же Бог носит разные имена.

Оборони ее этот Бог от богословского диспута!

– Как один и тот же Бог может у нас – прощать, а у вас в горах – кормиться дымом жертвенных сердец?

Тьфу на тебя. На, получай:

– Богу служат люди. Они могут заблуждаться по части обрядов и способов служения. А могут в слепоте своей и вовсе не видеть света Господнего. Разве богомерзкий первосвященник романский не именем Господним учинил гонение на честных рыцарей Храма? Но кому он этим услужил?

Бреон, искушенный в науке умствования, понял, что ШъяЛма показала ему только самое последнее звено длинной цепи рассуждений – стало быть, она не хочет вступать в беседу о Писании, видимо, полагая, будто знает о Боге и вере больше, чем он, Бреон. Неужто?

– Разве служение единому Богу не должно вершиться по единому обряду?

Судия ждал, не отводя светлого взгляда: он задавал вопросы, подсказывающие ответ. К черту эту трепотню.

– Бреон, можно ли этак смешивать пищу телесную с трапезой духа?

Оба супруга прикусили языки.

Должно бы возмутиться. Но вместо этого был миг восхищения. Воистину достойная противница. Великое искушение послал ему Господь. Что-то еще она выкинет? Будь его воля, он бы хоть сейчас продолжил беседу. Однако воля его! Что же его удерживает? Чувство меры? Или – ее дерзость? Он бы не хотел еще раз услышать подобное, особенно на людях. А уж если ШъяЛма так держалась и с Сигридом…

Однако раз уж она заметила, что нечестивый Климент учинял гонение на рыцарей Храма именем Бога, то должна понимать: вырывание заживо сердца на жертвенном алтаре – то же самое, что костер на Иудейском острове. Но коль скоро она это понимает, то почему не попыталась отвратить повелителя своего ШъяГшу от зла? Одно из двух – или кумиром ее является Власть, или зло в душах горцев столь сильно, что ей одной его не побороть. Вот она и опустила руки, а в свое оправдание выдумала ересь о равенстве разных служений: ведь Писание ей было еще неведомо. Если так, то он зря тревожится о ее душе – рано или поздно ШъяЛма обратится. Это будет победа выше иной военной. И он будет к ней причастен…

О, какие мысли! Снова и снова искушение. Что натворила эта язычница несколькими словами! Ясное дело, Этельгард приходится непросто, хоть она не по разу прочла все подробные списки Анналов и приложенные к ним повести. Впрочем, что могут подсказать истории, где пленниц удерживает в плену их честное слово, а их стражи через каждые две строки просят у них прощения?

Если бы это был фанатизм, тот, привычный ей, тупой и упертый. Так ведь нет! Это была вера, наполнявшая его до кончиков волос. Вера же внушала ей безотчетное уважение. Но тут уважение мешалось со злостью, тем более глупой, что с Судией, по сути, все ясно: воин, варвар, то, что ему кажется добром, навяжет другому силой, если иссякнут слова. Чего еще от него ждать? Странно, что ее не злил ШъяГшу, хотя был верующим еще почище Судии: одно Море чего стоит!

Море было одним из Великих Снов наравне с Ровной Землей, тучной и мягкой, Небесной Дорогой (чтобы летать без крыльев)… Великим Сном была и Звезда Полудня – она, ШъяЛма. И она сбылась первой, хоть и не так, как увиделась в древности пророку. Теперь ШъяГшу шел к Морю по Ровной Земле. Его не заботила чужая вера. Не то, что истового Судию. А ведь и у того есть Сны – Эрусалем, Париз: долговязые зубчатые башенки на миниатюрах – Нотр-Дам, для Бреона равный храму Соломона.

И все-таки, почему у этой идеальной пары из рыцарского романа нет детей?

Рыжие волосы гостя сияли так, словно в них запуталось лучами полуденное солнце. Бреон опасался бы за жену и ревновал ее к Лиану Пламеннику, если бы Этельгард не знала Лиана с отрочества. А нынче Пламенник явился и вовсе из-за ШьяЛмы: ему требовалась история для новой баллады. Впрочем, думы о балладе не мешали трубадуру щуриться на каждую юбку. А девки, чуя горячий Лианов глаз, сбивались с усердной рысцы и зазывно зыркали через плечо, вертихвостки, чем злили Бреона – сучьих свадеб он не терпел.

Обед уже миновал, и гостю пришлось подкрепляться в одиночестве. Чтобы не скучать, он зазвал к себе пробегавшую мимо дверей служанку, и был вознагражден ворохом сплетен о ШъяЛме: и яйца-то она пьет по полдюжины зараз, и молока целый кувшин выхлебывает – да еще грей его, и в кади полощется дважды на дню – утиральников не напасешься… А из себя рослая, но ледащая: грудки чуть, заду поболе, только весь отсиженный, красный. Лиан только пуще щурил голубые глаза – в их прищуре служанке мстились кущи райские, и она продолжала трещать – лицом-де пленница не вышла, рот как у жабы, а глаз темный, дурной. Языками здешними не владеет… Откровения служаночки свели на нет и без того мимолетное Лианово к оной вожделение. Он закруглил разговор и выпроводил дуреху с миром.