Пристрелочник (СИ)

А уж когда «хоши» совпадают у всех…

Последние тёплые ночи. Звёзды — по кулаку каждая. Чуть слышный шелест волжской воды на песке. Две жаждущие, страстные, искусные женщины… то весело хихикающие, то выразительно молчащие, то томно стонущие. Играющие то между собой, то со мной. Ласкающие и дразнящие. Знающие меня… каждую клеточку, каждое моё дыхание… Нежные. Мягкие. Податливые. И вдруг набрасывающиеся подобно разъярённым тигрицам. Рычащие и кусающие. Утомлённые, упавшие, задрёмывающие у меня на груди, на животе, плечах, на руках… И снова потихоньку заводящие и заводящиеся. Меня, себя, друг друга… Не оторваться. Ни на минуту. Вздохнул — и снова в поцелуй. В два. В два потока ласки… прикосновения, дыхания…

— Ваня, ты извини. Что мы такие… ненасытные. Ты ж уехал, а мы-то… одни остались. У тебя тут хоть Любава была… Расскажи. Как она… Как её…

Суть-то они знают — я в письме к Акиму писал. А вот подробности… Заново — горечь потери. Заново — свой стыд. Не предусмотрел, не защитил… Заново — ощущение необратимости. Чуть-чуть бы иначе… Бы… Поздно.

— Ты не убивайся. На всё воля божья. Душа по-болит и перестанет. Пройдёт. Время лечит.

— Не хочу. Чтобы проходило.

— Ничего, у тебя ещё много баб будет. И красивых, и добрых, и ласковых… Ой! Вань! Извини дуру старую! Ты не подумай! Я не к тому, что я… что мы… что на место Любавы…

— Уймись, Гапа. Ты на своём месте хороша. Вот здесь, на моём плече. Трифа, где ты там спряталась? Иди сюда, другое плечо свободно. Вот и хорошо, девочки. Отдыхайте.

Они довольно быстро засопели после длинного суетливого дня. И страстной ночи. А я ещё долго вспоминал… разное. Из своих обеих жизней. Разглядывал ярко-голубую Вегу. Просто потому, что это одна из немногих звёзд, которую я знаю. Потом Вега пропала: небо закрыла большая мохнатая башка. Крокодилячьего типа. Которая шумно сопела и пыталась облизать мне лицо. Поняв, что женщины заняли все места возле меня, Курт фыркнул и улёгся на песок по-кошачьи — спиной к нам. Так укладываются коты, когда доверяют человеку — задницей к хозяину.

Интересно: когда Фортуна поворачивается ко мне задом — это от её сильного ко мне доверия?

Забавно: я ведь всю эту жизнь — просто убегал. Спасал свою плешивую головёнку. Сбежал из Киева, чтобы руки-ноги не переломали. В Рябиновку прибежал, потому что некуда было больше. Там чуть не убили. Несколько раз. Но выжил, выкрутился. Сбежал из Смоленска. Чтобы не прирезали по-тихому. В Мологе убил, чтобы не затрахали до смерти. В Янине из-под топора чудом выскочил…

Я всё время убегал. И при этом — жил. Как умел. Делал… не — «хорошо», не — «плохо», не — «выгодно» или — «что должно». Старался делать «правильно». «Правильно» — по моему внутреннему чувству. Не — по уму, не — по справедливости… Часто и нагло игнорируя мнения окружающих. Всех.

Моё «правильно» — только моё. Здесь, в «Святой Руси», для всего средневекового человечества — единственное в мире. Я, Ванька плешивый ублюдок — против всех. «Впоперёк». Но вот же! Я делал по-своему, и две прекрасные женщины счастливо спят на моих руках. Две сотни весьма неординарных людей пришли ко мне. Для весьма рискованного, тяжёлого дела — строить мой город. Строить — со мной. Похоже, моё «правильно» и в самом деле — «правильно». Раз уж оно настолько эффективно. Раз уж перебивает традиции и инстинкты. Это у меня — «общечеловеческие ценности»? А с учётом Курта — «общемлекопитательные»?

Разбудил нас посыльный. Я вчера сдуру решил устроить совет сразу после восхода солнца. Мальчишка-посыльный, смущался, но не мог глаз оторвать, углядев сразу две женских головки рядом со мной под одним одеялом. Пришлось шикнуть. И приказать Курту проводить отрока… подальше.

А купаться… голышом на рассвете — здорово! И не только купаться, но и… И — облом.

— Ваня, мы, пожалуй, пойдём. А то вчера… малость горит. С отвычки.

Праздник кончился — пошли трудовые будни. Хотя, конечно, никаких работ, кроме баньки и поварни — Домне обещал же! — в этот день не было — люди как сонные мухи. Но озлобленных, битых — не видно. И не будет. Если не дам бездельничать, если сумею загрузить тяжёлой, нужной, важной работой. Каждого. Ему — по сердцу.

Уже поздним утром собрался совет.

Сперва как всегда: хи-хи, ха-ха. Потом — воспоминания. «А где был я вчера — не найду днём с огнём», «ой и чудны наши хлопци як выпьют». Потом… короткий жёсткий примитивный список ближайших приоритетов: безопасность, питание, жильё.

— Не, погодь. Я ж горшки делаю! Я ж под это дело и ребят своих…

— Я помню, Горшеня, кто ты и чем занимаешься. Сперва — как я сказал. Горшки — позже. Не боись — не забуду.

Если по первым двум пунктам у нас и так что-то делается, только — усилить, увеличить количество бригад, то по жилью…

Альф — грустил и смущался, Прокуй — мрачнел, вскидывался и… осаживался. Фриц исходил слюной. Во все стороны. Ему, масону высокого градуса… Но против очевидного — даже немец не попрёт.

У нас — только летнее жильё. Балаганы и шалаши. Нужно — тёплое, зимнее. А времени уже нет: вот-вот пойдут дожди, начнёт холодать. В конце сентября бывает ниже плюс 10 — людям ночевать под открытым небом… Чтобы я своих красавиц в такую холодрыгу…?!

Нормального жилья, «избы по белому» — не успеть, да и не из чего. Поэтому на место летних времянок нужно спешно городить времянки зимние. Хорошо хоть, обычная средняя температура января здесь — минус 12. Но, блин, абсолютный минимум — 42! Закладываться надо… ну, типа этого.

Специально для знатоков: не надо трогать «малые ледниковые периоды»! До ближайшего — ещё лет двести. Пока — средневековый климатический оптимум. Который МГЭИК — не признаёт. Но жить — можно. Но утепляться — надо.

Вариации «длинного дома» ирокезов с очагами по оси жилища, отпали после озвучивания сорокоградусной температурной возможности.

Для людей решили построить зимницы, какие в здешних местах для лесников-лесорубов ещё веков семь-восемь строить будут.

«Зимница, где после целодневной работы проводят ночи лесники, — большая четырехугольная яма, аршина в полтора либо в два глубины. В нее запущен бревенчатый сруб, а над ней, поверх земли, выведено венцов шесть-семь. Пола нет, одна убитая земля, а потолок накатной, немножко сводом. Окон в зимнице не бывает, да их и незачем: люди там бывают только ночью, дневного света им не надо, а чуть утро забрезжит, они уж в лес лесовать и лесуют, пока не наступят глубокие сумерки. И окно, и дверь, и дымволок (Дымволок, или дымник, — отверстие в потолке или в стене черной избы для выхода дыма) заменяются одним отверстием в зимнице, оно прорублено вровень с землей, в аршин вышины, со створками, над которыми остается оконцо для дымовой тяги. К этому отверстию приставлена лестница, по ней спускаются внутрь. Середи зимницы обыкновенно стоит сбитый из глины кожур (Кожур — печь без трубы, какая обыкновенно бывает в черной, курной избе) либо вырыта тепленка, такая же, как в овинах. Она служит и для сугрева и для просушки одежи. Дым из тепленки, поднимаясь кверху струями, стелется по потолку и выходит в единственное отверстие зимницы. Против этого отверстия внизу приделаны к стене широкие нары. В переднем углу, возле нар, стол для обеда, возле него переметная скамья (Переметная скамья — не прикрепленная к стене, так, что сбоку приставляется к столу во время обеда) и несколько деревянных обрубков. В другом углу очаг с подвешенными над ним котелками для варева…

Непривычный человек недолго пробудет в зимнице, а лесники ею не нахвалятся: привычка великое дело. И живут они в своей мурье месяца по три, по четыре, работая на воле от зари до зари, обедая, когда утро еще не забрезжало, а ужиная поздно вечером, когда, воротясь с работы, уберут лошадей в загоне, построенном из жердей и еловых лап возле зимницы. У людей по деревням и красная никольщина, и веселые святки, и широкая масленица, — в лесах нет праздников, нет разбора дням… Одинаково работают лесники и в будни и в праздник, и… никому из них во всю зиму домой хода нет. И к ним из деревень никто не наезжает».