Пристрелочник (СИ)

«Кавалеры» повздорили, дама была никакая. Обиженный, отставленный на вторую очередь, запалил сложенные тулупы. Хотел парочку дымом выкурить. В чём, чуть позже, глупо хохоча, сам и признался.

— Ён — чих-чих. А сам — тык-тык. Головой мотает, а не слазит. А я давай поддувать. Шкурой какой-то. А тут оно как пых! Ну-у… Я-т думал — зачихают да выскочут. А оно вишь как. Господь, стал быть, не попустил.

— И я не попущу. Мёртвых — обмыть, этого — под кнут. Потом всех троих — похоронить.

«Нет худа без добра» — русская народная мудрость. Серия провалов, в части внешних и внутренних угроз, заставили меня меньше радоваться окружающему миру, меньше доверять людям, меньше мечтать о «светлом будущем», о «волшебном городе», о «великом русском народе» — умном, добром, сметливом, о «белоизбанутой Руси», где дети не будут дохнуть в газовой камере, устраиваемой им их собственными любящими родителями…

Проще, Ваня, надо быть. Прощее и конкретнее. Мало засолить рыбки для хомнутых сапиенсов. Или ещё что полезное сделать. Нужно ещё вывернуть им мозги. Так, чтобы они не затоптали, не загадили, не превратили в дерьмо под ногами, или вон — в пепелище, всё это, трудами немалыми сделанное.

Даже не потому, что это «полезное» — моё. Что в нём и мой труд, часть моей души, кусок моей жизни. А потому, что спалив, истребив, изгадив они придут и скажут: «дай». «Дай как раньше. Раньше было хорошо. Дай ещё». А когда окажется, что больше нету, будут обижаться и безобразничать. Потом — голодать и холодать. И тут из них такое полезет… Тысяча зафиксированных случаев людоедства в блокадном Ленинграде…

«Так жить нельзя. И вы так жить не будете».

Что делать — понятно. По Макаренко:

«Не знаю почему, вероятно, по неизвестному мне педагогическому инстинкту, я набросился на военные занятия.

Уже и раньше я производил с колонистами занятия по физкультуре и военному делу. Я никогда не был специалистом-физкультурником… Я знал только военный строй и военную гимнастику, знал только то, что относится к боевому участку роты. Без всякого размышления и без единой педагогической судороги я занял ребят упражнениями во всех этих полезных вещах».

Всё это было. Есть уже здешний личный опыт. У меня в Пердуновке. Но там я работал с мальчишками, с сиротами, с «кусочниками», проданными родителями за мешок зерна. А здесь взрослые мужи, боевые товарищи, русские ратники… И что? Они что, не люди?!

«После работы мы ежедневно по часу или два всей колонией занимались на нашем плацу…».

Хай поднялся немедленно:

— Да ты шо?! Да мы, мабуть, отдохнём… Да мы лучше чего полезного сделаем…! Да никто ж такой глупости не делает…! Дело делать надо, а не ногами дрыгать…! Не можу! Раны болят! От супостатов полученные…

И это всё — правда. И мне на эту правду — плевать. Извиняюсь.

Я это уже проходил. Чуть другие условия, статусы, личный состав. «Один в один» воспроизводить нельзя. Но есть, пусть и не самое главное, но для меня важное: мне на «всехное мнение» — плевать.

«Делай или сдохни», «свобода или смерть». Свобода выполнять мои приказы. Другой свободы здесь нет. Иначе — сдохнем все.

Понятно, что часть «шагистики» для части инвалидов — неуместна. Ну не гнётся у человека нога! Так и не надо! Вон верёвка между деревьями подвешена — пройди её на руках. В остальное время — быть на плацу, стоять смирно, исполнять доступные по здоровью экзерцисы. Нет? Не хочешь/не можешь? — Вечный потрошильщик рыбы.

Это из самых противных занятий. Сортир драить после этого — отдых.

Главное — набор возможных упражнений, обязательных к исполнению. В одно время и в одном месте со всеми. Хоть глазами хлопай — но в такт.

Ну, совсем лежачих у меня нет. Ограничено годные. Им нужно помочь. Их нельзя жалеть.

Ме-е-едленно:

Жалеть — нельзя.

Жалостью — не накормишь.

И никакую леность, хитрость, сачканутость — прощать нельзя.

— Не получается? Повтори.

Там были реальные мужские слёзы. От боли в худо залеченных частях тела. Там были… разные слова и эмоции. Мне плевать. Вы приняли присягу? — Делайте. Я — не ГГ, я — ДДДД.

У меня и у Чарджи были наработаны методики. Но это для детей. Здоровых, растущих. Здесь… Мара первые дни с плаца не уходила. Своих пациентов она со ста шагов чует: у кого что болит, у кого скоро заболит… К симулянтам она беспощадна:

— Не можешь? Болит, бедненький? Ну пошли со мной, миленький. Я тебя вылечу. И от этой боли, и от твоей хитрости.

Один, таки, умер. Сам дурак: разодрал себе почти зажившую рану, чтобы не напрягали. Сделал это без свидетелей, в зарослях. Где и истёк кровью.

На третий день два чудика ломанули склад с текстилем, выбрали, по их мнению, подороже, слезли с «Гребешка», погрузились в лодочку и пошли вверх по Волге.

«Ломанули»… чего ломать-то?! Дверь щепочкой прикрыта, чтобы птицы не залетали. Да и от кого закрываться? От своих? Эти чудаки решили перейти в разряд «чужие». Хоть и без телескопических челюстей, но тоже… противно.

Истории с ушкуйниками и мещерой как-то, с трудом, но дошли до моего сознания. Сквозь пелену иллюзий и трясину текучки. Начав военную подготовку, я запустил и другие аспекты милитаризации. Установил, наконец, посты по периметру. Только ночные, по два человека, 4 штуки.

Больше 4 часов на посту человека держать нельзя. Две вахты по 8 человек.

Бли-и-н! Как серпом…

Задавлю! Задавлю эту средневековую хрень нахрен! Ну что тут непонятного?! Парням надо выспаться. Иначе они сами себя на работах угробят. 16 человек по 4–5 часов рабочего времени — долой. Каждый день!

Но вот же — сработало. Пост на Стрелке углядел лодочку с беглецами на реке — ночь светлая была. Подняли тревожную группу, сбегали, вернули.

Мужички — костромские. Там нынче — ворьё через одного. Но дело не в жажде наживы. Им зазорно показалось «носок тянуть». Обидно. Вот так они меня поняли, вот так им на сердце легло. И отрез парчи они спёрли не для прибыли, а чтобы урон Воеводиной чести сделать, чтобы, стал быть, хрен плешивый призадумался, обозлился и эта… умылся.

— Всё? Ноготок. Обоих под кнут. По 20. Копачи где? С утра ещё две ямы.

— Эта… Воевода, дозволь слово молвить. Эта… ну… не по обычаю. Ежели в войске тать взят с поличным, то надлежит его «в куль да в воду». Ну… в реку, стал быть, метать. В мешке и с камнями за пазухой. Да и кату твоему двоих подряд кнутом забить… Долго и трудов немало.

— Ноготок, ты как? Справишься? Просто не затягивай сильно. А насчёт «в куль да в воду»… Волгу мусорить не хочу. С реки люди воду пьют. Мертвечину туда добавлять… не хорошо.

Кнутобитие подзатянулось, и темноте ещё один новосёл свалился в овраг. Где сломал себе шею.

Утром нашли труп, обмыли. Пошли на работы. Тут, на лесной делянке, в десятке шагов от меня, два мужичка, односельчане, едва ли не родственники, как-то неудачно завалили сосну, переругивались-переругивались и вдруг начали махать друг на друга топорами. Парнишка из моих кинулся их разнимать. Получил одним топором — в шею, другим — в бок.

— Вы что делаете?!

— Дык… эта… ну… Мы ж не хотели… Бес попутал… Дык он же сам! Он же сам влез!

— Ты на соседа топором махал? Слова громкие матерные говори? Это что, бес научил? Мне сатаной выученных — не надобно. Сказал? Махнул? Попал? — Отвечай. Ноготок — ещё двое. Твоих клиентов.

Парнишка истёк кровью. Чуть позже, на подвесе — оба его погубителя.

На Стрелке вбивалась новая, непривычная для «Святой Руси» манера: «каждое лыко — в строку».

Хочешь сказать? — Скажи. Тихо. Чётко. По делу. Хочешь ударить? — Бей. С полной готовностью принять на себя все последствия. Сопли — подобрать, шнурки — погладить, инструмент — выправить, штаны — заштопать. Руками — не махать, без дела — не торчать, «за базар — отвечать».

На полноценного мичмана-подводника — я не тяну. Но я же не один. А когда Сухан начинает работать прапором… строевой шаг пробивается даже у одноногих.

Мои «стрелочники» начали меняться. Даже внешне: в причёске, одежде, походке, стойке. Уже ничего не висит, не болтается, не торчит, не оттопыривается. Стоит — смирно, смотрит — прямо, говорит — ясно, делает — чётко.