Изыде конь рыжь...

- То есть, надо было наоборот? Вы все-таки мне напоминаете самоубийцу...

Штолле расслабился, откинулся на спинку кресла. Господин подполковник не имеет никаких враждебных намерений - это Рыжий пытается его вывести из себя. Либо проверяет прочность решений, либо срывается на ком попало.

- Я не стану вас уговаривать. У меня два вагона обязательств и логическая дыра на третьей странице. Но какого черта вы просто не подождали два часа?

"Сейчас, - подумал Штолле, - Ульянов ему добавит сверх уже полученного от Парфенова, и это будет совершенно справедливо, разве что несколько опасно для здоровья".

Подполковник не двинулся с места, только опустил руку на железный борт кровати и в задумчивости сдернул с резьбы несколько стальных шариков. Пожалуй, происходящее было опаснее всего для его здоровья: такой цвет лица обычно сопутствовал апоплексическому удару.

- Жена у тебя красивая, щенок! - выкашлял наконец доблестный представитель российской армии, развернулся и вылетел вон.

- А я думал... - меланхолически заметил Рыжий, - что он в ее вкусе.

- Вполне. В качестве старшего друга, - мстительно откликнулся Штолле.

- Это ошень поэтишно. Ви помниль яблок в цвету?

- Вы просили сообщить, когда прибудет господин комендант. Он поднялся в лазарет.

Дорогу Рустам помнил. Ему было тошно от того, что он ее хорошо помнил, от того, что выучил не сегодня, а неделю назад - и он не знал, кому об этом рассказать, кому выговориться, перед кем исповедоваться. Не перед кем. Все, что мог, он предал. Эти стены. Евгения Илларионовича. Доверие, заботу, расположение... "перебежчик" - так его определили в Комитете, и были правы. Но в том, как все вышло, как обернулось, была не только его вина. Он не знал, что выйдет из разговора - если будет разговор, - сложит половину с себя или избавит чужого человека от его доли. В любом случае, заблуждение должно быть развеяно. С тем он взлетел по лестницам и уселся на стул у белой двери с закрашенным стеклом.

Новый командующий округом, военный комендант Петрограда и временный глава городской администрации, а по существу - удельный князь города на Неве и всего сопредельного, выглядел не лучше, чем несколько часов назад. Хуже. И не потому, что устал.

- Что у вас? - и ясно, что не слышал бы и не видел бы вовеки.

- Господин комендант, я установил, что генерал-майор Парфенов не отдавал приказа помещать задержанного обратно в 101. Он получил сведения о том, что ваши машины в городе, и спешно покинул здание...

- Знаю.

- Вы понимаете, что... - попытался продолжить Нурназаров.

Подполковник Ульянов сфокусировал на нем зрение, и сыщик ощутил разницу между случайным касанием и прицельным взглядом в упор.

- Господин директор полицейского департамента...

- Он... погиб. - Слово "застрелился" проходило по разряду веревки.

- Господин директор полицейского департамента, - раскатисто выговорил князь. - Пойдите-ка вы... собирать свой департамент! Послезавтра доложите.

Отстранил без грубости, без усилия, словно табурет, и ушел по полутемному коридору.

Поутру врачи нехотя, но без испуга согласились на перевозку пациента. Штабс-капитан Зайцев отыскал где-то грузовик с теплым салоном и прицепом для перевозки лошадей, сказал: "Вот заодно и доставите в полк ценное имущество", - выделил сопровождение. В салоне было более чем уютно, он вполне годился, чтобы возить побитых, промороженных, но вполне живых заговорщиков, не опасаясь за их участь; заговорщика, впрочем, надежно упаковали в свитер и накрыли парой пледов, не слушая жалобных стонов - мол, ему бы куда полезнее сейчас пройтись до области пешком в бодром темпе.

Выехали уже засветло. День выдался ясный, через бесцветное тонкое небо просвечивал близкий космос. Светило серебрило притихший город, серая от голода и холода физиономия которого была изгваздана пеплом, гарью, копотью, а кое-где и кровью, так что прежняя столица, гордый Санкт-Петербург, походила на драчуна, вышвырнутого вон из кабака и заснувшего тут же, в сугробе.

Штолле пристроился на откидном мягком сиденье с термосом в руках и наслаждался издевательствами над бедным беспомощным больным.

- Кто ввел вас в заблуждение, сказав, что у вас есть голова на плечах? Вы - не ученый, вы даже не студент, вы - реалист-троечник. Вы, если губернатора нашего не считать, хоть раз попали в кого надо, а не... в фигуру, чья смерть вызовет максимальные отрицательные последствия? И вообще - сколько вам лет? Тактика третьеклассника: бросить камень в окно и сбежать. Этот... комитет, конечно, производит впечатление людей более взрослых, но не вашими же заслугами.

Как только троечник порывался ответить, Штолле наливал в крышку термоса очередную порцию чая - настоящего и с душистой сладкой травой, названия которой Александр Демидович все не мог припомнить, столько ни принюхивался, - и совал Рыжему под нос. Практичность побеждала: от чая тот отказаться не мог. Предыдущая поэтическая ночь обошлась в пять килограмм живой массы, так что теперь петербургский пленник походил на оголодавшую после весеннего перелета птицу и ел и пил все, что предлагали.

- Я тут взял у жандармов почитать ваше творчество, - заметил Штолле, - поскольку, во-первых, мне некому было запретить, а во-вторых, вы, как известно из высочайших источников, являетесь фикцией и миражом, а за миражами протоколов не ведут. Там есть кое-что интересное. И, в общем, достаточно хорошо видно, чего вам не хватает. Вы, дорогой мой, - человек слабый и ленивый. В математике это замечательно - вы все время ищете легкие пути и находите их. А во всех прочих сферах - зрелище грустное, потому что без упоения в бою и не у бездны мрачной на краю жить у вас не получается. Вот каждый день жить, работать, доводить дела до конца, а не выходить из игры с треском... Я же вам еще тогда сказал: не нужно считать, что вокруг вас одни дураки. Вы даже рабочее напряжение не можете сбросить сами, без посторонней помощи.

Нахохленная птица удивилась, поперхнулась, булькнула, фыркнула, севшим голосом возрыдала:

- Я? Александр Демидович... я же пью, а вы?.. Я - лентяй? Нет, ну...

- Да, вы. Вы вульгарно, по-школярски, филоните. Отлыниваете от науки, от семьи, от жизни вообще. В общем, я решил, что я дурно выполняю свои обязанности. Я твердо намерен заняться вашим воспитанием.

И тут ему пришлось забрать крышку, чтобы чай все же не пролился.

- Вы сговорились... Это всемирный заговор какой-то. Мне заместитель мой - по другой линии, - давеча объяснял, что я людей пугаю от лени. Парфенов говорил, что я еще могу стать этим... полезным членом общества. Вы, конечно, правы. Чистой воды троечник. Хотел вытащить - и убил. Черт бы побрал всех военных с их гонором.

- Владимир Антонович, вы бы его не вытащили. Господин подполковник - не такой уж романтик, чтобы ради вашей драгоценной персоны жертвовать нужным человеком, и дело тут не в гоноре. У них с восьмого года были отношения ни к черту, еще с выяснения, кто должен мародеров расстреливать. Вы что, не заметили в своем трогательном самоотречении, что Ульянова вы не удивили? - завелся Штолле.

- Я же не знал, сколько прошло времени. А он не знал, что Парфенов собирался договариваться... Он стал бы безвреден, если бы уступил сам. Я просто очень плохо соображал тогда: я действительно боюсь темноты.

- Если бы да кабы, Владимир Антонович, во рту бы росли грибы, и продовольственной проблемы не стояло бы. Вы сделали слишком много допущений, и когда все поехало, стали совать голову под падающий шкаф. Это нелогично, неразумно и ненаучно.

- Это, Александр Демидович, я с перепугу...

- Напомните мне не пугать вас. Возвращаться не собираетесь?

- Нет, - решительно отозвались из-под одеяла. - Если я не ошибся - нет. Несломанное не чинят. Будем, как сказано, считать это административной высылкой, а Ульянова, соответственно, - администрацией. Полномочной. - С каждым словом директор все больше становился похож на себя и все меньше - на того, другого... - У военных есть свой ВЦ... а весна и следующая зима будут очень тяжелыми. Я не знаю, продержится ли лаборатория без меня, и мне не хотелось бы рисковать. До Саратова мы доедем, а там надежно. Кстати. Я же вам свежий стишок не показывал. Вчерашний.