Изыде конь рыжь...

- Четыре часа до момента "Х", - напомнил Реформатский. - Мы не только оттянем силы, - а они должны по плану быть распылены в городе. Мы еще и спровоцируем сражение между армией и жандармерией.

- Это если мы не управимся быстро. Налететь, вломиться, взять, уйти - и пусть они бегают туда-сюда-обратно, как Нельсон за Наполеоном. - Анатолий.

- Хорошая идея.

- А вот это - дело...

Люди, сидящие за столом, загудели рассветным ульем, готовящимся к вылету. Андрей Ефремович оглядел комнату, споткнулся взглядом на особо воодушевленных лицах, поскреб в бороде.

- Что ж. Вынужден от имени Канонира наложить на эту акцию вето.

- Основания? - Виктория Павловна спрашивает вполне искренне - если есть причины, она готова их рассматривать.

- Прямой приказ. "Все, что может поставить под угрозу согласованный ход операции". Дословно.

Отработать две смены подряд - не подвиг, но почти нарушение устава. Явиться на место службы отрабатывать третью - бессмысленное вспышкопускательство даже в дни беспорядков. Прикажут - будешь работать, не прикажут - отдыхай, как положено. Регистратор в 8 утра предстал пред налитыми кровью очами вернувшегося высокого начальства и кладет на стол семнадцать листов протокола. Прибегать к стенографии и потом расшифровывать записи не пришлось: подследственный читал громко и отчетливо, можно было сразу писать набело.

Евгений Илларионович весело удивился, пошутил, мол, не признательные ли то показания, потом пролистал, присвистнул. Волосы влажными после умывания руками пригладил, потом на регистратора прищурился: разглядел окончательно.

- Вы, - говорит, - зачем же это все еще здесь?

- Так ведь сменяющего-то нет...

- Ну, тогда пойдемте, работать будем - и давайте, кстати, сюда этого пиита срочно. Вот вы, наверное, наслушались-то, на всю жизнь рифму возненавидите...

Хороший человек Евгений Илларионович, и начальник хороший, понимает, что и стенографисту тоже любопытно знать, чем это дело закончится - опять же, всю ночь слушал.

- Он и не охрип почти. Но оно не страшное. И красивого много есть.

"Ты не ходи туда, не ходи туда, там впереди февраль, позади вода, летом на лед наслаивается лед, было как дома, было наоборот..."

Только все урывками, так и хочется дописать, закончить. Но этого начальству, даже самому лучшему, знать не следует.

- Да, - кивает его высокопревосходительство, - вот тут хорошо. "Мы живем, под собою не чуя страны, наши речи на десять шагов не слышны"... Так ведь и есть.

А дальше там: "Что за ерунда? Опять сбился?.." Так и остались две строчки.

Пиит, он же стихотворец, за ночь если только с лица спал, да щетиной оброс, да инеем слегка покрылся - по волосам, по плечам, а так - хоть бы что. Злой, как страус, и такой же наглый; на стакан глянул - словно плюнул: ни спасибо, ни пожалуйста. Впрочем, и когда к стулу прификсировали, не возразил.

- Доброе утро, Владимир Антонович. Как спалось, не спрашиваю - доложили уже.

- Вы меня, Евгений Илларионович, разочаровали, - напоказ вздохнул Рыжий. - У вас в этом карцере пыли - как на лунной поверхности. Туда нога человека до моей не ступала года два, все слежаться успело. И это с учетом прошлого чрезвычайного положения. Я вас этими сведениями теперь шантажировать могу. Вы изобличены как гуманист. Вердикт окончательный и обжалованию не подлежит.

- Знаете, Владимир Антонович, пришел как-то уважаемый гость в ресторан и спрашивает: "Нет ли у вас в меню дикой утки?", - а ему официант и отвечает... - Генерал-майор не закончил, улыбку свернул, как это он умеет, когда сильно сердится. - А теперь хватит валять дурака. Где Штолле? Где Анна Павловская?

- А что вы с ними собираетесь делать? - рассмеялся Рыжий. - Посадите в соседнюю камеру? На предмет давления? Вас ведь на большее не хватит. Пальцем ведь не тронете.

- Ну что вы, я просто хочу удостовериться, что вы им не оказали никакого милосердия. Значит, не оказали, и на том спасибо. Теперь извольте сообщить, как связаться с Лихаревым, и можете катиться отсюда на все четыре стороны.

- "Свободно в этом мире милосердье"... Впрочем, ладно. Это разговор. Дело. Вчера бы так. Зачем вам Лихарев?

- Мне не нужно, чтобы вы сдавали мне Лихарева. Я хочу знать, что происходит, где он и как с ним связаться.

Стихотворец дернул плечом, голову опустил, вдохнул, выдохнул шумно...

- Евгений Илларионович, я же связью и занимался. А вооруженное восстание - дело такое... Тем более, что вы меня так любезно предупредили, что я под прожекторами. Дважды предупредили. Конечно, мы приняли меры на случай моей смерти или ареста. С учетом того, что я не железный и слабых мест у меня более чем достаточно. А вы меня подмели на втором шаге. Так что я, честно, не имею ни малейшего представления, какой именно план пошел, в каком виде, кто сейчас где, какие идут частоты и позывные - и что теперь будет. А с Лихаревым связаться проще простого, только вам это совершенно не поможет.

- Это уж позвольте мне решать, - а почему?

- А думать вы в этой жизни никогда не пробовали?

Евгений Илларионович воротник поправил, - только пальцы порхнули, - и спросил:

- Что вы с ним сделали?

- Ничего. Похоронил.

- Когда?

- Когда он выпал из окна, решив, что умеет летать. В две тысячи четвертом.

Регистратор от изумления скривил строку, поднял голову. Вот сидит, понимаете ли, этот поэт-полуторастрочник, молодой человек приличной наружности... и получается, что ему, именно ему мы обязаны известными всем событиями. И еще выкаблучивается, выделывается!..

Это Евгений Илларионович - человек порядочный до предела, русский дворянин, офицер... а мы люди простые. Только за войну с желтухой - так и вбил бы в пол! А за нынешнее?!

- Теперь понятно, почему с карцером промашка вышла. Признаю себя дураком, - развел руками генерал-майор.

- Ну, это вы просто рано прервались, - усмехнулся единственный Лихарев, какой вообще был. - Рано или поздно у меня бы стихи кончились. Или голос. Правда, есть хороший шанс, что я бы у вас там спятил, - а с сумасшедшего много не возьмешь, - но мог и потечь, не исключаю. Теперь уже не узнаем, не так ли?

- Ну отчего же... - Евгений Илларионович обычно, когда сам допрос ведет, то и бумаги смотрит, и на звонки отвечает, и приказы подписывает - а все равно все поют соловьями; а тут сидит, смотрит озадаченно. - Хотя и не знаю, чем вас, с таким грузом на совести, можно напугать, если вы до сих пор живы. Не подскажете?

Тут в воздухе что-то хрустнуло, но что это было, регистратор сказать не мог.

- Охотно подскажу, любезнейший Евгений Илларионович! - откликнулась сколопендра. Если бы ему руки за спиной не зафиксировали, скрестил бы на груди, как Бонапарт. - Вы интересовались, где там Анна? У подполковника Ульянова. Вы ее у него заберите и начните обрабатывать. Для начала - побои, осторожнее только, с беременными надо осторожнее. Я еще как-нибудь стерплю, а Аня, тем более, будет упираться - ничего не говори, не поддавайся. Подруга декабриста... Потом можно взять паяльник. Вы умеете использовать паяльник - по второму назначению? Я вас научу, не беспокойтесь. Но вы вот что... вы заранее озаботьтесь крысами. Мешком крыс. Раньше бы сказал, голодных - теперь сойдут любые. Она крыс боится - смешно, а? - и зашелся настолько мерзким смехом, что регистратора чуть не стошнило на протокол. - Нурназарова вашего можете привлечь как консультанта. Он вам про урочьи методы много может рассказать - они весьма изобретательны. Кстати, тот же паяльник вовсе не обязательно сразу засовывать туда, куда вы подумали... вернее, можно, но это перевод продукта. Сначала, как минимум, нужно подержать его перед глазами... один, потом другой. Слепые чувствуют себя куда беспомощней зрячих... больше боятся.

Тут Евгению Илларионовичу решительно и бесповоротно надоело все это непотребство терпеть. Наконец-то. Регистратор пососал кончик ручки, полюбовался, как замечательно мир переворачивается с головы на ноги, обретает устойчивость и порядок - короче, как это у поэта, сустав вправляется, - и вывел: "Допрашиваемому сделано замечание о недопустимости подобного поведения".