Слуга Смерти

— Моя очередь, господин весельчак, — спокойно сказал он и начал поднимать пистолет. Вассермейстер не спешил, даже зная, что не промахнется. Видимо, привык все в жизни делать тщательно и аккуратно.

Макс даже не побледнел, глядя на свою смерть в чужих пальцах. Вместо этого он вдруг закрыл глаза, тело его вдруг немного обмякло…

Никто из нас не успел сообразить, что происходит, когда где-то совсем близко раздался оглушающий треск — как если бы сквозь заросли продиралось что-то огромное и тяжелое. Я успел увидеть движение чего-то темного в мельтешении веток, но не рассмотрел, что это, а секундой спустя секундант Йерга, стоявший ближе всех, вдруг закричал пронзительно и тонко, как птица, попавшая в когти разъяренного сокола. Крик его смолк почти сразу — в хрусте его же собственных костей. На поляну из кустарника вырвалась огромная мохнатая туша, то ли коричневая, то ли черная, облепленная посеченной зеленью и бурьяном. Я увидел два маленьких глаза, страшно налитых кровью, и тупую короткую морду, заляпанную темно-красным.

Животное, выбравшееся из чащи, не тратило понапрасну времени, оно действовало так, как будто заранее знало, что ему предстоит.

Йерг оказался достаточно проворен — когда кабан бросился на него, он отскочил в сторону и, развернувшись, всадил тому пулю в бок. Зверь запнулся, завизжал, показывая уродливые неровные зубы цвета фортепьянных клавиш, но внезапно крутанулся на месте и вновь бросился на вассермейстера. Я видел, как магильера смело, точно он был лишь чучелом на кукурузном поле. Он не успел даже вскрикнуть. Туша кабана заслонила его, раздался треск и отвратительнейшее хлюпанье. Когда все было закончено, в зарослях лежал разлохмаченный окровавленный сверток, не имеющий никакого подобия с человеком. Закончив расправу, кабан поднял морду, отчего я вновь увидел его налитые кровью глаза, лишь теперь заметив, что глаза эти остекленевшие и неподвижные, тяжело заворчал и внезапно рухнул без движения.

Когда я отвернулся от мертвых тел, Макс уже шел ко мне. Как ни странно, выглядел он не беззаботно, как минуту назад, а несколько обеспокоенно.

— Я не смог достать медведя, — это были его первые слова, обращенные ко мне. — Как думаешь, он обязателен?..

В ту минуту мне и показалось впервые, что я стал немного понимать Максимилиана Майера.

Спустя много лет я начал осознавать, что чувство это было глубоко ошибочным.

— Просто хочу осмотреть тело, — повторил я. — И это не отчаянье. Если не знаешь, где копать, копай там, где ближе.

— Девиз могильщиков? — сострил Макс. — Ладно, понял. Значит, моя помощь тебе пока не требуется?

— Думаю, нет. Дай мне еще один день, и я его достану.

— Их.

— Или их. Хотя если мое предположение верно, это будет куда сложнее.

Макс пожал плечами. Если у него и была мысль относительно этого, он предпочел оставить ее при себе.

Мертвецкая при полицай-президиуме именовалась неброско, для постороннего человека этот набор слов и вовсе мог показаться непримечательным: «Отдел сохранения при жандармском управлении». Также непримечательно выглядело и его здание, двухэтажный кирпичный дом, окруженный подсохшим палисадником, с чугунными решетками и массивными дверями. Здесь почти всегда царила суета. Сновали вечно деятельные прозекторы в скрипучих синих фартуках, распространяя вокруг себя запах пота, резины и одеколона, курили жандармы, безразлично чего-то ожидающие, визжащие старыми петлями двери то и дело пропускали каких-то штатских в сюртуках и рубахах, у которых тоже находилось дело в этом невзрачном домишке, каких в Альтштадте, без сомнения, сотни.

Я знал дорогу сюда, хотя бывать здесь приходилось и нечасто. У мертвецкой тоже была нужда в тоттмейстерах, но приписывали к ним далеко не каждого. Чтобы работать с мертвецами, некоторые из которых пролежали на леднике с неделю, а то и больше, годится не любой. Нужен особый склад характера, особое умение, да и особые глаза, пожалуй. Я же работал лишь по свежим покойникам, мои клиенты редко оказывались тут.

— Постой снаружи, — сказал я. — Мне потребуется, самое большее, час.

Петер Блюмме упрямо мотнул головой. Сегодня он был в обычном костюме, однако брюки топорщились на коленях, а рукава были чересчур длинны — куплено явно было недавно и на вырост. Петер старался держаться уверенно, но обилие незнакомых людей смущало его, а жандармские фуражки и прозекторские фартуки нагнетали беспокойство.

— Я с вами, — сказал он быстро, задирая голову.

— Там мертвецы. У меня есть к ним разговор, а тебе там делать нечего, если, конечно, не испытываешь удовольствия от характерного запаха. Ты не понадобишься мне.

— Я не боюсь мертвецов.

— Тогда ты дурак. Нормальный человек боится мертвецов. Даже тех, которые смирно лежат на столе.

Петер не нашелся, что ответить, да вряд ли об этом и задумывался — взгляд его был устремлен не на меня. Я пожал плечами. За работой я обычно не замечал постороннего присутствия, а если мальчишка позеленеет на пороге, а то и лишится чувств — еще лучше, может начнет прислушиваться к чужим словам.

У крыльца мелькнула синяя магильерская форма, а когда мы приблизились, стала видна и эмблема — конечно же, две скрещенные кости, что было совершенно неудивительно — что тут еще делать кому-то, кроме тоттмейстеров?..

— Привет, Курт! — стоящий у двери тоттмейстер поднял руку. — Не ожидал тебя встретить. Ты же, вроде, по свеженькому работаешь? Не припомню, чтоб ты был склонен к ностальгии.

— Пришел проведать старых знакомых, — я подмигнул. — И тебе привет, Рихард!

Это был Рихард Данциг, сослуживец по «Фридхофу» и толковый малый, лет на пять старше меня самого. В полк он пришел позже меня, но быстро заслужил славу сильного тоттмейстера и вообще человека, одаренного изрядным хладнокровием. Рихард сидел на перилах, посасывал маленькую черную трубку и по обыкновению сплевывал себе под ноги. По части меланхоличности он мог бы поспорить с каменным львом.

— Я думал, сюда заходят только мои знакомые, — заметил он. — Твои обычно направляются сразу в печь.

— Есть один труп двухдневной давности, который мне интересен. Как думаешь, не сожгли?

— Никак нет, господин тоттмейстер, трупы, поступившие с признаками насильственной смерти, полагается хранить до пяти суток, если иное не было приказано специалистом.

— Ты, смотрю, поднаторел в формалистике, пока здесь околачивался, приятель.

— По большей части — в формалине, — он сплюнул. — Но порядки знаю.

На груди Данцига висел серебряный шнур обер-тоттмейстера первой категории, хотя по сроку ему давно пора было получить третью. Этому была причина, которую сам Рихард предпочитал не вспоминать, по крайней мере, пребывая трезвым.

История была занятная, в свое время о ней судачило полгорода. Случилась она лет шесть назад, когда «Фридхоф» только расквартировали после войны в Альтштадте, и Данциг, тогда еще подтянутый, без седины в усах, был приписан к полицай-президиуму на должность оперативного городского тодверхорера — так, кажется, принято было называть человека, выполняющего рутинную работу по допросу мертвецов. Я иногда видел его, впрочем, не очень часто — мы работали на соседних участках и встречи наши, как правило, были случайны. Убийства были редки в Альтштадте, но и без них хватало работы, Данциг допрашивал трупы вскрывших вены от неразделенной любви гимназисток, тела стариков, чья смерть прошла никем незамеченной, раздавленных рухнувшей стеной каменщиков и даже крохотные тельца детей, которые при жизни не умели разговаривать. Обер-тоттмейстер второй категории Рихард Данциг с каждым умел найти общий язык. Среди жандармов он считался отличным специалистом, водил со многими из них дружбу, что обычно для тоттмейстера не свойственно, пользовался уважением среди прочих магильеров.

Сгубила его шутка, которая пришлась, как это часто говорят, не к месту и не ко времени. Данциг всегда был серьезен, пожалуй, даже чересчур, острот от него мы практически не слышали, но именно неуместная шутка послужила причиной его незавидной судьбы. Было это, кажется, два года назад, то ли летом, то ли осенью. Рихарда вызвали на допрос тела какой-то старушки-лавочницы, скончавшейся в ночь перед этим. Смерть была хорошая, «чистая», как говорят промеж тоттмейстерами — судя по всему, старушка умерла во сне, возраст и здоровье вполне это допускали, так что присутствие Данцига носило практически формальный характер. Все бы закончилось быстро и без лишних жертв — если бы господин тоттмейстер был трезв. На его беду, всю ночь перед этим он отмечал что-то с сослуживцами и, не успев толком прийти в себя, был вызван на рассвете люфтмейстером. Данцига никто бы не назвал пьяницей, однако вино было его слабостью, причем слабостью, которой он иногда давал волю.