Черный сок

Поднявшись, я беру лопату: заспавшееся тело требует движения. Бабуш надо предать земле: пусть отдохнет от дедуша.

Первый же удар лопаты приходится на что-то сочное и упругое. Перевернув землю, я выпрастываю россыпь белесых шариков: одни окатываются прочь, другие блестят, рассеченные лопатой. Молодая картошка, не крупнее перепелиного яйца. Сотни, тысячи картофелин, и растут так густо, что даже копать не надо, только руками выгребай. Я разгрызаю одну: хрустит, как сырая звездочка, и на вкус сладкая, как земля. Не нужно ни солить, ни варить; бери и ешь.

Выбрав весь урожай, я стою над готовой могилой. По одну сторону высится гора картошки, по другую — небольшой холмик земли.

Я возвращаюсь в разоренный дом. Перешагиваю храпящего дедуша. Подхватив невесомые останки бабуш, выношу ее во двор и опускаю в яму. Накрываю простыней ставшее чужим лицо. Забрасываю землей. Сверху выкладываю из дерна крест. Поливаю как следует.

Мной овладевает лихорадочное возбуждение. Часть картошки надо уложить в рюкзак, затем помыться перед дорогой. Свежую рубаху и пару брюк позаимствую у дедуша.

У насоса я сбрасываю одежду. В кармане штанов что-то твердое: звякает о камень. Ангельские кругляши. Я выколупываю их — бурые, облепленные сором — и кладу на каменный борт водяного желоба. Обмывшись, одевшись и обувшись, я ножом расщепляю один из них — мягкая оболочка слезает, и лезвие натыкается на твердую сердцевину.

У меня в руках слиток золота, на котором нож оставил бороздку. Я подбрасываю его на руке. По весу как три монеты. С лихвой хватило бы, чтобы заплатить за все сыры, что мы делаем за год. Я очищаю второй слиток и оставляю его на видном месте на борту желоба. Если не найдет дедуш, так утащит ворона или белка. Мне все равно. Знаю только, что в дом я уже ни за что не вернусь.

Набросив на плечи рюкзак, я ухожу. Позади остаются храпящие останки дедуша и тихие останки бабуш. Выйдя за ограду, я выбираю дорогу, бегущую стрелой через поля, за горизонт. Вдоль дороги непременно будут города и базары, кузницы и мельницы. Крепкого парня всегда можно использовать в земных целях, лишь бы не ленился.

Свет вечный [8]

Где-то между мной и Ваггой ветры теребили листовое железо. Я трижды крикнула «Алле», прежде чем узнала голос матери.

— Ушла тихо, во сне. Полная неожиданность! Менеджер сказал, у нее на лице была улыбка. Значит, не мучилась.

Мать принялась рассказывать о предстоящих похоронах. Отвернувшись от незаконченного проекта на кухонном столе, я делала пометки фломастером на стене.

— Где, в Гревилле?!

— Такова ее воля, Дафния. Она сама все устроила, оплатила счета. Ничего не поделаешь.

— Там же ничего нет, в этом Гревилле! Город призраков посреди гигантской свалки.

— Бабушка выросла в этом городе, Даф. Она всегда хотела, чтобы ее там похоронили.

— Такая даль… — Бензин, расходы, морока.

— В общем, я переговорила со священником, он в курсе. Тело привезет бабушкина соседка Ирини. Городской совет дал разрешение открыть церковь. Катафалк тоже будет. И место на кладбище готово. Говорю же: все было организовано заранее, мне оставалось только детали уладить.

Значит, сперва все уладила, а потом мне позвонила… Я ничего не сказала. По материнской линии у нас в семье одни интриганы. Если соберутся больше трех, то двое тотчас начинают плести заговор против третьего. Поэтому мой отец и рванул когти. А я еще в детстве решила, что на мне эта милая традиция закончится.

Повесив трубку, я почувствовала легкую тошноту. Подгадала бабушка момент, ничего не скажешь! Я вернулась за стол. Последние несколько недель с электричеством были перебои и народ пользовался газосветом, который давал яркий, но очень направленный луч. В освещенном круге лежали белый сверток «Чудо-черви», пакетик с семенами и квадратный поднос для рассады, а остальная комната тонула в полумраке.

Я достала колоду кредиток и попыталась разложить приемлемый пасьянс. Увы, круг замкнулся, и чтобы его разомкнуть, требовалась хотя бы небольшая инъекция наличных. Оживив «ПалмПлот», я прошлась по счетам: сорок три цента на расчетном и большая красивая баранка на союзно-студенческом — до следующей стипендии. Кредитной линии на бензин от «Апреля Свободы» хватит до Гревилля, но никак не обратно. Да еще мою старушку необходимо подремонтировать, причем по-белому: Гиглио ее посмотреть не успеет, потому что похороны в четверг.

Я вздохнула. Удружила, бабушка! В течение этого года было множество моментов, когда я запросто могла позволить себе ее похороны. Что ей стоило умереть пораньше! Все равно последние несколько лет толком не жила. Я бы, например, ни за что не согласилась лежать овощем, чтобы сиделки подсовывали судно.

Отпускной сберегательный: две тысячи долларов и четыре цента. Если спуститься ниже двух тысяч, то пеня пойдет убийственная. До стипендии набежит пятьсот штрафа, вдобавок к пятисотке, которую я потрачу на сервис и бензин. Ну что ж, отпускной сберегательный для того и предназначен: чтобы не занимать у друзей, когда наступит черный день.

— Спасибо, бабуль! — проворчала я, делая перевод. Затем выключила «Плот» и потащила газосвет в гостиную, чтобы отыскать телефон Стэтнерова приятеля, который понимал толк в семенах.

— …потом засыпаешь удобрением, и готовишься стричь ш-ш-ш… поны.

— А?

— И вся недолга, говорю! Сиди и жди. — Сквозь электрический буран голос был едва слышен. — Если через две недели не взойдет, значит, обули с семенами. Обычное дело, не огорчайся.

— Ага, не огорчайся! Они, между прочим, денег стоят… — А свежие, с гарантией, стоили бы еще больше.

— Ш-ш-ш… парься! Пару раз обожжешься, потом научишься нормальные от паленых отличать.

— Значит, поливать регулярно? И надеяться, что не паленые.

— Питательную смесь добавляй. В той пропорции, что я говорил… Слушай, мне бежать пора. У меня встреча с агентом из Здорпитания. Привет Стэтнеру! Скажи, что я благодарен за наводку: не каждый день попадаются хорошие работники.

— Ладно, передам. Спасибо за помощь!

Пестрый карнавал помех сменился мертвенно-четкими гудками. Я повесила трубку и взялась за ножницы. Семена в пакетике походили на сухие бобы: безжизненные и безнадежные. Я распорола сверток с «Чудо-червью», которая походила на белый гравий, перемешанный с рождественскими блестками. Не хватало музыки, чтобы успокоить дрожащие руки. Динамики сгорели неделю назад, а на ремонт теперь за полтора месяца не наберешь. Вымыв руки «Антибактом» я приступила к делу.

— Дурная затея, — нахмурилась натуролог Нерида. — Особенно после гриппа.

— Знаю, что дурная. А что делать? Она была моей единственной бабушкой. А я ее единственная внучка.

Нерида сокрушенно вздохнула. Ей, верно, нелегко было жить в постоянных контрах с реальностью.

— Как известно, моя забота — организм в целом. Если не поедешь, то будешь себя грызть, пока не заболеешь. Так что поезжай. А как вернешься, проведем серьезную детоксикацию. Прививки уже сделала?

— После вас сразу туда.

Она расцепила руки, словно отпуская меня на волю.

— Будь осторожна! Это единственное, о чем я прошу. Не теряй головы из-за эмоций. Машина хоть герметичная?

— Вполне.

Нерида скривилась:

— Знаю я, какие у студентов машины!

— С герметичностью у нее порядок. Только что из мастерской. Три сотни за ремонт выложила, представляете?

Она отмахнулась:

— Ладно, ступай. Все равно тебя не вразумишь.

Коротышка в регистратуре аж надулась от собственной важности:

— К сожалению, «Фонд Сострадания» не покрывает поездки на похороны бабушек.

Я уже имела дело с этой мымрой и выложила заготовленный аргумент:

— Миссис Инги Макормик из администрации считает, что можно сделать исключение. Вот мой номер дела. — Я протянула листок бумаги.