Черный сок

Пеллиссон помогает ему достать из ларца Книгу Невест. Они водружают ее на подставку, и священник отпирает замок. Из-под золоченой закладки выглядывают знакомые имена: тут и умопомрачительный завиток Агнесс Сторк, который она отрабатывала два года, и летучий росчерк Фелисити До с сердечками вместо точек над i. Когда мне подают перо, я без затей пишу «Матильда Уир»: теперь каждый, кто захочет, сможет удостовериться, что сегодня я пришла сюда и сделалась Невестой. Внизу ставит подпись свидетель, фотограф Пеллиссон, ведущий свою родословную от придворных художников эпохи Прямых Времен.

Священника принято благодарить деньгам: белым кошельком, который невеста отвязывает от поясного ремня. Крышка сундука распахивается. Кошельки лежат, как спящие мыши. Некоторые расшиты жемчугом; на некоторых вытиснены монограммы хозяек. Большая часть неотличима от моего: типичные изделия Школы Невест из простроченного белого холста.

Я делаю образцовый реверанс и, выпрямившись, впервые смотрю на священника. У него округлое красное лицо, слегка утомленное; на зализанных седых волосах кольцевой след от митры. Если не считать расчесанной надвое белой бороды, это ничем не примечательный человек, особенно на фоне великолепной мантии и золотых лент, что покоятся теперь в шкафу у него за спиной.

Кивок священника означает то ли «хороший реверанс, благослови тебя Бог, дитя мое», то ли «убирайся отсюда».

На сей раз невеста идет впереди свидетеля: из алтаря в центральных проход, потом на крыльцо, мимо мерцающей кучи белых лепестков.

На ступеньках мы останавливаемся, и Пеллиссон рассыпает лепестки у моих ног. Я безучастно смотрю вдаль, как подобает Невесте, но краем глаза слежу, как он уверенно пятится с крыльца — ноги знают каждую ступеньку — и раскидывает свою треногу. Над фотоаппаратом на полочке вырастает горка магниевой пыли. Моя спина пряма, как молодая сосна; лицо совершенно бесстрастно.

Покончив с причиндалами, он принимается готовить меня: одергивает складки, оправляет кружева. Я только сейчас понимаю, насколько одинока и неухожена. Рядом нет ни матушек, ни подруг, покрикивающих на фотографа и подающих советы. Но Пеллиссон в советах не нуждается: ему известна природа крахмальной ткани, он знает, как минимальными усилиями добиться от юбки максимальной пышности и рельефа, как подчеркнуть ее контраст с обтягивающей торс гладкой материей.

— Все в порядке? — спрашиваю я, потому что он не вправе заговаривать первым.

Фотограф отступает назад.

— Если Мадам чуть-чуть поднимет подбородок…

Поднимет, чего уж там. Правда, Мадам с гораздо большим удовольствием заключила бы сейчас эту старую перечницу Пеллиссона в объятия, но так и быть, она поднимет подбородок и посмотрит сквозь Его Ничтожество вдоль своего королевского носа.

Пеллиссон прячется под черным платком. Магний вспыхивает. Белесый дым отлетает, как упущенный бумажный змей.

Земные цели [7]

— Одевайся, парень! — командует дедуш, тряся меня за плечо. — Предстоит долгая прогулка.

Он стоит надо мною с фонарем, а я спросонья натягиваю брюки и рубашку — вещи, которые он мне уступил, когда они обветшали и испачкались. У него под мышкой круг нашего фирменного сыра, завернутый аккуратно, как на продажу.

— Куда идти-то? — Я шнурую ботинки, кожа которых гвоздями подбита сверху к подошвам.

— Найдешь кого-нибудь из этих. Ангелов.

Я выпрямляюсь и тупо смотрю на него.

— Давай пошевеливайся! — рычит он, и я склоняюсь к ботинкам. — Пойдешь в горы, в ущелье. Ну, и вызовешь одного из них.

— Как это? — спрашиваю я, не успев подумать.

Он топает, едва не зашибив меня ногой.

— Откуда же я знаю, болван?! Я их что, вызывал?!

Бабуш стонет на своей кровати, и дедуш умолкает, тяжело сопя. Его голос спускается до бормотания:

— Короче, вызовешь ангела. Предложишь ему сыр. И приведешь сюда, к бабке.

Я заканчиваю шнуровку. Лицо у него такое, что и без слов все ясно.

— Приведу сюда, — повторяю я. — В этот дом.

Он молча протягивает сверток.

Я беру сыр и поднимаюсь. Его глаза чуть ниже моих, когда я в ботинках, а он босиком.

— Да живее! Бабка долго не протянет!

Я смотрю на бабуш: щуплый холмик под одеялом. Воздух наполнен гнилым запахом ее болезни. Я кулаком толкаю дедуша в плечо. Он качается и ошарашенно раскрывает рот.

— А ты, — говорю я, — чтоб не смел ее трогать, понятно?! Если хоть пальцем или хоть словом… вернусь и зарублю! Убийца.

Развернувшись, я выхожу во двор. И всю дорогу до деревьев ожидаю, что мне самому между лопаток вонзится топор.

Он старый никчемный ворчун, только и всего! Но больше у меня никого нет, значит, надо его терпеть, верно?

Нет, не верно. Просто наша бабуш такая маленькая, серенькая и тихая, что кажется, будто она не человек, а кухонный придаток дедуша. Но она была человеком, я помню, хотя был тогда малышом. Живостью она никогда не отличалась, это правда, да и силой тоже, однако дедуш еще не настолько ее подмял, чтобы затушить в ней источник ласки и тепла. Пускай это ласка была неявной, а тепла едва хватило бедному ребенку, чтобы сохранить душу, — я ничего не забыл; и если на дедуша нацелены мои страх и злоба, то на бабуш — небольшая толика любви, что уцелела во мне с детства.

Самое удивительное в том, что дедуш терпеть не мог ангелов и при одном упоминании о них принимался кричать.

«Не смей говорить об этих тварях! — надрывался он. — Какая от них польза?! Хватают нормальных, здоровых работников, заворачивают в свои вонючие крылья — и превращают в отшельников, в колдуний, в чертовых поэтов! И начинается бред: ах, аньгелы меня заставили! Ах, аньгелы велели мне бросить работу, и не платить налоги, и растоптать собственную семью, как собачье дерьмо! Теперь я порхаю над землей, свободный, как бабочка, и питаюсь булками, что растут на деревьях… А вонища! Вонища от них какая! Гнилой картошкой разит, напополам с мертвечиной!» — Дедуш яростно тыкал ВИЛКОЙ в тарелку и набивал мясом трясущийся от негодования рот, как будто от его собственной рубахи не воняло кислым потом, а перепачканные свиным дерьмом ботинки не валялись у дверей.

А бабуш важно поддакивала:

«Что верно, то верно. Смрадные создания!»

Мне только раз довелось понюхать ангела. У нас тогда сбежал поросенок, и я ловил его в горах, идя по следу в траве. Довольно скоро след начал петлять: поросенок ошалел от новых запахов и забыл, что надо бежать. Так всегда бывает со свиньями. Я знал, что скоро его настигну.

Запах ангела ударил меня внезапно: так запах лисы, прилетевший по ветру, сводит с ума гончую собаку. Гнилая картошка? Хм… Ощущение такое, будто в ноздри набили сырого навоза, да так глубоко, что в горле дерет. Мертвечина? Да легче тыкву запихать в яичную скорлупу, чем описать этот запах словами!

Подобно несчастному поросенку, я забыл о цели и пошел бродить в траве, вынюхивая нити ангельской вони, превратившись в один ходячий нос. Идти по целине оказалось не в пример труднее, чем по пробитому следу. Наконец, исцарапанный и облепленный палой листвой, я вышел к месту, откуда их можно было увидеть — в просвете между кустами. Трава вокруг них была вытоптана — кое-где даже до голой земли.

Больше всего это походило на две сцепившиеся кожаные палатки, от которых валил пар. Мало-помалу я начал различать детали: растянутые перепончатые крылья, одинаковые арки позвоночных бугорков, светлые рожки среди волос, гладкие промежности без признаков пола.

«Они всегда красные, распаренные, — плевался дедуш. — Тьфу, срам один! А глаза! Смотришь, и ничего человеческого. Свет да пустота».

В тот день мне не довелось увидеть их глаз. Да не очень-то и хотелось. С меня хватило их драки. Хватило нечеловеческой дикости напряженных тел, занимающихся бог знает чем. Я вспоминал, как во время весенней ярмарки, за сараем Йомана, мы метались от одной щели к другой, подсматривая за парочками, и я присвистывал вместе с остальными, словно понимая, что происходит, хотя глубоко внутри сидело искренне беззвучное «почему?». Дерущиеся ангелы были бесконечно чужды моей тогдашней вселенной, нехитрым правилам которой я тупо учился у дедуша с того самого дня, когда он и бабуш взяли меня на воспитание.