Черный сок

Может, они спят? Может, их нету поблизости? Как долго и как громко нужно кричать?

— Это для моей бабушки! Спускайтесь, вылечите ее! Э-ге-гей! Я вам сыра принес!

Ревет поток. Туман забивается в глотку, словно вата. Я, верно, похож на сумасшедшего: ору один, среди ночи.

Наконец я умолкаю, потеряв надежду. Никто меня не слышит. А если и слышит, то не спешит. Очередная вздорная прихоть дедуша: можно подумать, ангелы так и бросятся на подмогу, стоит только позвать. До чего же здесь холодно! Я вымок до нитки. Бабуш, верно, умерла, пока я тут ошивался, вместо того чтобы за ней присматривать. Может, дедуш за тем меня и отослал, чтобы вволю над ней поизмываться. А теперь сидит и злорадствует.

Скрючившись под стеной, я дрожу от холода. И вдруг — нечто взмывает из тумана, хлопая крыльями. Я подпрыгиваю и ударяюсь головой о камень. Вонь бьет в лицо, как пригоршня горячей грязи.

— Смертное дитя! — говорит ангел, похожий на исполинскую красноватую тень: высокий, с чудовищной грудной клеткой, без рук и, конечно, с крыльями, работающими за спиной, словно кузнечные меха.

Исходящий от него жар прижимает меня к стене. Глаза смотрят пристально: красные, воспаленные, как у пьяницы, проницательные, как у священника или снежного человека. Зачем, зачем я побеспокоил это существо, умеющее летать?!

— Что ты принес?

Его голос — как стадо овец, бегущих в панике: бараны блеют, ягнята пищат, все сливается в единую волну.

— А, сейчас…

Я лихорадочно вытаскиваю сыр. Пальцы не слушаются. Пытаясь развернуть бумагу, я безнадежно коверкаю размякший за пазухой круг. Делать нечего: шагнув в палящий зной, я кладу бесформенную массу на камень, в клубы пара, поднимающиеся от исполинских красных ног.

Ангел подается вперед, опирается на жуткие когти, торчащие из крыльев, и ныряет головой, как стервятник. Он зубами разрывает подношение, глотает вместе с бумагой одну половину, затем другую — сыр, которого нам с бабуш и дедушем хватило бы на целую неделю, исчезает за две секунды. Ангел выпрямляется: щеки лоснятся от жира…

И тут начинается черт знает что. Из горла у него вырывается хрип, как будто он подавился бумагой. Корчась и топоча ногами, он растопыривает крылья — когти качаются прямо у моего носа. Верно, с сыром что-то не так. Или с оберткой. Сейчас раскроит меня одним ударом от горла до паха за то, что я его отравил.

Ангел дважды рыгает, показывая белесые стропила нёба. Золотисто-красные глаза наполняются слезами. Один за другим — шмяк! шмяк! — он выплевывает к моим ногам два желтые кругляша, покрытые слизью. И, шумно отерев рот о плечо, спокойно спрашивает:

— Так что там с бабушкой?

— А?.. — Я совсем забыл про бабуш. Про мою маленькую, серенькую бабуш. — Она… кажется, умирает. Может, уже умерла.

Ангел смотрит на луну. И зевает, по-кошачьи растянув лицо.

— Нет еще. Хотя уже скоро. Тебе придется поспешить, земляной червячок. Потрудить свои ножки. А я полечу впереди тебя.

— Э… — Мне нужно время, чтобы переварить его клекот. — Хорошо. А тебе не надо… ну, ты знаешь дорогу?

Опалив меня взглядом, ангел подталкивает когтем желтые кругляши.

— Ах, да… Спасибо!

Такое чувство, будто подбираешь теплые какашки. Я кладу скользкие штучки в карман брюк. Спереди вся одежда высохла, такое от ангела тепло. Да и на спине уже дымится. За воротник стекает пот.

Ангел взмывает вертикально вверх. Крылья распахиваются с хлопком, окатив меня волной свежей вони. Миг — и я снова один, среди холода и темноты, даже луна погрязла в тучах; только внизу бьется головой о камень обезумевший поток.

Занимается рассвет. Дедуш ходит взад-вперед вдоль ограды, как зверь по клетке. Увидев меня, он подскакивает на месте.

— Он уже здесь? — кричу я на бегу.

— Проклятая тварь! Никто ему… Никто его… — Дедуш захлебывается от гнева. — Весь дом провонял, гадина! Теперь не проветришь! Корячится, как резаная змея! Говорить с ним бесполезно: поет, сволочь, словно уши пилой отпиливает!

Из дома доносятся низкие завывания.

— Слышишь?! — Дедуш поднимает палец.

На окна изнутри ложатся оранжевые блики.

— Там, видно, жарко сейчас, — говорю я.

— Все дрова спалит, подлец! — Дедуш чуть не плачет: сам он разводит чахлый и скупой огонь. Такое богатое пламя, должно быть, жжет ему сердце. — Нам бы на три зимы хватило! А теперь что?!

— Как бабуш?

Он вспыхивает новым приступом ярости:

— А я почем знаю?! Что я, могу приблизиться, что ли? — Дедуш идет к дому следом за мной. — Когда там этот сидит…

В доме пахнет порохом, и шум такой, будто аккордеоном с размаху бьют об дерево. В камине бушует огонь. Ангел сидит на корточках на столе, раскалившись докрасна, и визжит изо всей мочи. Вены у него на шее вздулись, того и гляди лопнут; по спине водопадом бежит пот. Голова задевает лампу, сияющую в полный фитиль, как дедуш никогда бы не позволил. По стенам мечутся тени в расплаве желтого света.

Перед ангелом на кровати сидит бабуш: волосы всклокочены, простыни перевиты в ногах. Кожа ее обрела цвет ангела — оранжевые пятна мешаются с отсветами огня; белки глаз тоже оранжевые, а зрачки бессмысленные и маленькие, как булавочные уколы.

Преодолевая упругую вонь, я подхожу к ней и пытаюсь уложить. Бесполезно: ее тело будто пронизано стальными прутьями — если повалить на спину, то задерутся ноги.

Мысли разбегаются. Я закрываю лицо руками и склоняюсь к ее ногам, где под простыней бугрятся костлявые колени. Бабуш и дедуш воспитали меня так, что я всегда стараюсь быть полезным. Но сейчас от меня толку нет — как во время большого урагана, когда сидишь в доме и молишься, чтобы выдержала крыша, и ничего не можешь поделать, пока не стихнет ветер и не станет ясно, что чинить.

Лампа падает на стол и разбивается, перебив оглушительный рев. Я подхватываюсь, однако ангел останавливает меня движением умных глаз. Его нога топает по столу, гася горящую масляную лужу. В наступившей мертвой тишине разливается запах горелой кожи; даже огонь в очаге танцует бесшумно, как сон. Дедуш на пороге по-рыбьи шевелит губами; его шепот подобен шороху отпущенной струны.

И через тишину на нас снисходит нечто огромное и спокойное — и отрясает прах небес с невидимых крыльев, отчего гаснет огонь в очаге, и угольки ума в ангельских глазах прикрываются лоснящимися веками, и дедуш в дверях склоняется в глубоком поклоне. Оно может явиться каждому: и муравью, и ангелу, и заблудившемуся ребенку, и даже благородным господам. Сегодня явилось нам, чтобы забрать бабуш. Из бесформенной груды тряпок и костей Оно бережно вынимает ее и прижимает к своей темной, грязной, мягкой груди. Размыкаются стиснутые кулаки отслуживших рук, и бабуш отлетает вместе с Ним, как дождь уходит вместе с грозовой тучей.

После Его отлета предрассветные сумерки прохладны и чисты; в небе звенят звезды; вершины гор посверкивают, как драгоценности. Города и деревни собираются яркой плесенью в долинах рек и вдоль побережья. Каждый жучок, каждый камешек, каждый кроличий волосок и каждая былинка — все сплетено и взаимосвязано в чудовищно сложном мире, все течет умно и неисследимо, перемежая жизнь со смертью и вечное с сиюминутным.

Меня будит дедуш. Наверное, прошло несколько часов. Я лежу калачиком в ногах мертвой бабуш. В дом вернулся холод. Обессилевший очаг мигает красноватым созвездием. Вокруг царит беспорядок. Я вспоминаю свои сны, что словно дикие звери бились в четырех стенах.

У дедуша вид встрепанный, как с хорошего бодуна; глазки слезятся. Он цепляет меня за руку и тащит прочь из дома. Мы останавливаемся в дальнем углу двора.

— Ангел сказал: хороните ее здесь. Так бери и копай! — Он кидает мне лопату, а сам уходит в дом. Оттуда доносится короткий грохот и сдавленное ругательство. Потом все затихает.

Я ложусь навзничь и какое-то время слушаю сопение свиней и чавканье коров. Птицы еще не проснулись. Луна стоит низко, звезды ясны.