Ничего личного (СИ)

– Ты меня пойми, Матрёна, у меня к тебе лично - никакой злобы, ты девка хорошая. Я бы, может, если б жениться надумал, то и...

Матрёшка словно проснулась.

– Как это "если б"?

Рыцарь вздрогнул, так что щи на коленки плеснул. После вскочил и ну Матрёшу за руку тащить мало не бегом, а у неё сердечко замирает: что это он так странно про женитьбу толковал?

Привёл вроде на ярмарку, только без каруселей и скоморохов. Матрёна не успела обрадоваться - сейчас гостинцев купит - а он всё дальше спешит, мимо шёлковых нарядов, мимо алых лент, мимо бус да румян...

На задворках возле сараев большущая телега с крышей, вся тряпками завешена. Запряжена в неё четверка лошадей, а рядом пузатый дядька лысиной на солнышке блестит. И показалось Матрёше, будто между тряпками женское лицо выглянуло, да и спряталось.

Обернулась - пузатый монеты отсчитывает рыцарю в ладонь. Три положил, а четвёртую жалеет, в пальцах крутит.

Рыцарь глаза поднял, а тут Матрёна улыбается.

Побелел он весь, точно упыря увидел; воздух ртом хватает, глаза выпучил.

Матрёшка и мигнуть не успела, как повернулся рыцарь и боком-боком заторопился в рыбные ряды. Она бы следом побежала, а дядька за руку хватает:

– Э, барышня, постой. Тебе нынче вон куда, - и в телегу тычет.

Растерянно смотрела Матрёша, как уходит тот, кто чудился судьбой. На застывшем лице её держалась ещё глупая улыбка, как на неумело размалёванной кукольной рожице.

***

– Так вот прямо и продал? - подскочил Антип.

Рыцарь почесал красную полосу на шее - видать, натёрло жестким доспехом; повозил кружку по липкому от пролитого пива столу.

– Да я о ту пору готов был бабушку продать, только б наесться от пуза, вконец оголодал. Я ж лошадь съел в тех болотах. Лошадь, положим, у меня была кляча, и хромала на обе задние ноги, и не прожевать её было как следует...

– Но девку-то! К эфиёпам!

– А что эфиёпы. Эфиёпы тоже люди и баб наших, говорят, любят; холят их, наряжают и работать не дают.

Антип с обалдения в один глоток допил пиво, заперхал, замолотил по груди жилистым кулаком. Минька, гусляров мальчишка, что ходил за клячами и таскал нехитрые пожитки, привычно подсунул под руку новую кружку.

– Я ведь с тех денег отъелся, - задумчиво продолжал рыцарь. - Меч у кузнеца заказал… плохонький, а всё ж... может, если бы к князю на службу не поступил, да если бы князь с соседним из-за мавкиной рощи войну не затеяли... эх!

– Но девку-то... - не унимался Антип.

– Да что ты заладил, девку-девку! Не попала девка к эфиёпам, там другая история вышла...

***

Купец оказался незлой. Не бранился, называл девиц барышнями и кормил тушёной репой.

Ехало их в фургоне семеро; все чернявенькие, некормленные, а одна и вовсе косила. Матрёша рядышком с ними гляделась наливным яблочком. И говорили девушки чудно: всё чирик-чирик, тень-пень, как синицы. Видно, издалека купец вёз, из чужих земель.

Надо бы Матрёше всплакнуть, да слёзы не шли, только щемило в груди, будто лешачок колючей лапкой скрёб. Попробовала она с девушками заговорить, да они всё чирикают и кланяются, попробовала песню запеть, да горло тоской сдавило.

– Дяденька, ты нас правда к эфиёпам в жёны везёшь?

Купец глянул через плечо не то сердито, не то виновато; зачем-то прикрикнул на смирную лошадь. Головой дёрнул - вроде, кивнул.

– А правду говорят, что у эфиёпов по три жены?

– Может, и правду... поди разбери их, рожи у всех одинаковые: вдругорядь подойдет торговаться, и не узнаешь.

– Это как же они по хозяйству-то? Одна со скотиной, другая щи варит, третья дитё качает, а?

– Вот дура-девка, какие ж у эфиёпов щи! Они эти вон... бананьи трескают, рахат-лукму всякую.

Матрёша зажмурилась, прошептала: "рахат-лукма". Представилась крупная луковица, хрусткая, со слезой на срезе.

– А эфиёпы правда как сажа чёрные?

– Правда, - нехотя отозвался купец.

– Совсем-совсем чёрные? И язык даже?

– Язык-то? Леший его знает, я в рот к ним не заглядывал. А так чёрные, да...

– Это как же их ночью-то заметишь, в темноте, а? Ведь спотыкаются небось друг об дружку?

– Ох, девка...

Укачала Матрёну дорога, и снилось ей, как рыцарь с чёрным лицом ведёт её под венец, а вокруг пляшут худенькие смуглянки с красными лентами в косах.

Купец разбудил её до рассвета.

– Приехали, что ль? - вскинулась Матрёна, но пузатый цыкнул и потащил куда-то в росистые заросли. Позади тоскливо ржала каурая лошадь.

– Дяденька, а эфиёпы-то где? - испуганно спрашивала Матрёна, отводя от лица мокрые ветки.

– Погоди, - пыхтел купец, проламываясь сквозь кусты к одному ему ведомой цели.

Наконец, открылась полянка, а за ней деревья уходили вверх, на косогор. От крохотного пруда тянуло сыростью.

– Садись давай, - купец торопливо пристроил её на мшистую кочку под корявой берёзой. Матрёша очумело озиралась, всё ждала - вот сейчас из-за деревьев выскочит толпа чёрных людей.

Но в лесу стояла тишина, и ветки замерли, точно от испуга.

– Ну вот, пойду я, - радостно, словно гору с плеч сбросил, сказал купец.

Девушка шагнула было за ним, но что-то за ногу зацепилось. Глянула - верёвка тянется от лодыжки к берёзе. Матрёна так и обмерла:

– Это что?..

– Ты не пужайся, - забормотал купец, пятясь к кустам. - Он, говорят, скоренько: ам, и всё тут.

Матрёшка обернулась туда-сюда: никого.

– У меня за душой, поверь, ничего к тебе личного, но ведь как ни крути, а одну девку отдавать. А эфиёпы, они тощеньких любят, совсем некормленных; черненьких опять же лучше берут, так что тебя всё едино за хорошую цену не сторговать...

– Ты чего делать-то собрался? - прошептала Матрёшка.

– Да змею, понимаешь, дань плачу. Раз в пять лет по девке. Вот сейчас как раз срок подошёл.

***

– Змею? Девку - змею скормил?

У Антипки горло перехватило. Жадный до чужих историй, он наслушался всякого, а уж сколько небылиц сочинил! Но чтобы девку безответную - своими руками чешуйчатому чудищу отдать!

– Так змеям завсегда дань девками платили. Ты ж, гусляр, сам сегодня про Ивана-богатыря сказку сказывал. Там и вовсе княжеску дочку змею отдавали.

– Так то - сказка! Придумка! Не-бы-ли-ца!

Минька едва успел подхватить падающую кружку.

– Ты погоди браниться, гусляр. Там на самом деле такая штука получилась...

***

Матрёшка ревела белугой. Ей бы испугаться, сомлеть от ужаса, но страха-то как раз не было, одна горькая обида на подлых людишек, что игрались девкой, все равно как мальчишки, бывает, гоняют таракана, воткнув ему в зад хворостину.

Представив себя шестилапой таракашкой, Матрёна взвыла ещё горше. Хлюпала, сморкалась в промокший подол, самозабвенно рыдала и жалобно поскуливала, и так увлеклась, что не сразу услышала глуховатый голос.

– И эта ревёт, - грустно сказал голос. - Все ревут.

– И реву, - строптиво отозвалась девушка и обернулась.

Позади стоял змей.

Рогатая голова отливала малахитовой зеленью, толстенная лапа - каждый коготь с ладонь - тяжело упиралась в землю, кошачьи глаза с узкой морды смотрели умно, совсем по-человечьи.

Матрёна замерла.

– Теперь боится, - сообщил змей. Говорил он внятно, только чуть шепелявил.

У Матрёшки с отчаяния весь страх прошёл, и глаза туманом заволокло.

– И ничего я не боюсь, - закричала. - У-у, змеюка рогатая!

– Ругается... - озадаченно пробормотал змей.

– Ну, чего стоишь? Вот она я! Давай жри, гадина!

Змей аж отшатнулся.

– Тьфу! Да на кой ты сдалась-то мне, жрать тебя ещё. Дура!

– У-у, тварюка, ещё и брезгует, - не помня себя, закричала Матрёшка, подступая к чудищу.

– Ну как есть дура...

Матрёна, пожалуй, и по колючей морде отходила бы змея, кабы не верёвка. А так плюхнулась на колени в росистый мох и заревела вдруг сызнова, бестолково выкрикивая обиду: