Ничего личного (СИ)

Наталья Егорова

Ничего личного

– Дядька Теренти-ий... Ну дядька Теренти-ий... Не хочу-у за лыцаря-а-а...

Староста уцепил зубами седой ус.

– Вот ведь дура-девка. Ну чем тебе лыцарь плох, а? Молодой, красавец, а змея видела какого завалил? Башка с полпечи!

– Всё равно не хочу-у...

Рыцарь явился в деревню на рассвете откуда-то из гнилых болот. Шёл пёхом, шатаясь не то с голодухи, не то с усталости; волок зелёную змееву шкуру - рогатая безглазая голова моталась в пыли.

Меча у рыцаря не было.

Бабы у колодца побросали вёдра и прыснули по домам, голося так, словно разом полыхнули окрестные избы. Мужики на всякий случай похватали вилы, пастушонок Федька забыл про скотину и все норовил отколупать со шкуры зеленую чешуйку, а тем временем козёл деда Хомы забрался в огород к горбатой Левонихе и топтался в капусте.

Клевачий кузнецов петух проникся общей суматохой и заполошно орал с забора, свесив налитый гребень на глаза.

Позвали старосту.

Рыцарь сбросил шкуру в пыль, вытер грязной ладонью лоб, спросил напиться. Кожаный доспех его на боках потрескался, а на пузе недоставало трех железных блях. Слипшиеся русые прядки падали на блеклые глаза, и рыцарь то и дело встряхивал головой, как норовистый конь.

Кормили его в лекарской избе. Послушать рассказ про змея набилось полдеревни; только пастушонку Федьке скоренько надрали уши за козла и выставили вон, чем обидели до чрезвычайности.

Рыцарь раскладывал по столу ложки с крынками, изображая, как падала камнем из облаков злобная тварь, как палила огнём и била колючим хвостом, как дрожала земля под тяжёлой поступью. Он и шипел за змея не хуже выкипающих щей, и рычал, и мало что не подпрыгивал.

Деревенские бабы, ахая, подливали молока.

Мужики ещё раз ходили смотреть шкуру, уважительно качали головами, засовывали кулаки в здоровые, что твоя миска, глазницы. Горбатая Левониха, правда, все щупала хвост, трясла седыми космами и бормотала, что чешуя, дескать, сохлая и старая. Но кто же слушает выжившую из ума старуху!

Рыцарь требовал за подвиг десять полновесных княжеских монет. Староста предлагал козу и двух поросят. Рыцарь напирал на прожорливость и непобедимость твари, пинал в запале рогатую морду и тыкал в громадные когти. Староста кивал, но обоим было ясно, что многого змееборец не получит, коли чудище и так уже дохлое.

Сторговались на самой красивой девице.

Самой красивой, положим, слыла старостина дочь Алёна, но кто ж свою-то отдаст. А вот рыжую Матрёну, неумеху и бесприданницу, от которой деревенские парни нос воротили, со всей душой. Уж и мать согласная, и отец добро дал, от чарки горькой оторвавшись, а она ревёт, дурёха, в три ручья!

– Не хочу-у... Это вы, дядька Терентий, наро-ошно меня выбрали...

– Да ты что, девка, белены объелась? Да я ж не супротив лично тебя, но ты сама посуди: за кого тебя в деревне выдавать-то криворукую? За хромого Гришку али за Ваньку-пьяницу?

– Я кружаво вязать умею-у-у...

– Кому оно надо, кружаво твое! На одной канители разорисси. А он ведь какой-никакой, а лыцарь: у лыцарей, говорят, дома каменные и в кажной комнате по прислуге, так что и вовсе ничего делать не нужно. Знай, на лавке сиди да семечки лузгай.

– У него даже лошади не-ет... И рубаха дырявая-а-а...

– Ну... видать, поиздержался в дороге-то. Опять же со змеем бился.

– Ага, - хлюпнула Матрёна распухшим носом. - Свою Алёнку небось спрятали-и...

– Тьфу! - вконец рассердился староста. - Тебя не спросил!

***

– И взял, красавицу-то? - жадно спросил Антип.

Рыцарь печально кивнул, да так и не поднял головы, тяжело уставившись в кружку.

Антипка-гусляр слушать умел даже лучше, чем сказки сочинять: крякал и поддакивал в нужный момент, брови хмурил или глаза наивно растопыривал. Подсядет вечером к путнику, а потом глядишь, новую сказку сложит: мужикам про сечу лютую, про чудовищ разных и богатырей; бабы - те про красавиц любят, чтоб их рыцари да царевичи из полона спасали и под венец вели. Ну а про страшное: про леших там, про русалок, которые путников в омут заманивают - это всем нравится.

Сегодня вот приметил гусляр рыцаря этого. Сидит цельный вечер в углу, меч не снявши - худой, щёки втянуло, глаза как талый снег. Есть не ест, горькую пьет - сразу видно, история за душой имеется.

Так и вышло. Да ещё какая история-то: сразу и про битву великую, и про любовь.

– А что змей? Змей-то что?

– Да что там змей! - скривился рыцарь. - Я эту шкуру в болоте нашёл: валялась на кочке, высохшая вся. То ли заломал его кто, то ли сам сдох...

– Ох ты, обманул, выходит?

– Ну, шкуру-то я настоящую притащил. Присочинил разве кое-что...

– Так девицу всё равно обманом добыл.

– Девицу... - шумно вздохнул рыцарь. - С девицей такая история получилась...

***

Вытолкнули её из толпы. Красавица не красавица, а девка ядрёная - щёки алеют, коса рыжая в руку толщиной, сарафанчик голубой топорщится где положено.

Нос вот картофелиной распух, так то с рёва. А глаза шальные, зелёные, так и зыркают из-под ресниц.

Рыцарь поскрёб тощий живот под доспехом.

– Как зовут-то тебя?

– Матрёной кличут, - расплылась деваха.

– Ну пойдём, что ли, Матрёна...

Пироги из Матрёшиного узелка съели на обед. Рыцарь привалился к сосне, вытянув тощие ноги, смотрел в небо, в хвою, куда-угодно, только не на доставшуюся ему девицу.

Той было странно. Она уж за утро почти привыкла считать себя рыцаршей, уговорила, что стерпится-слюбится, и всё ждала ласковых слов, да хоть доброго взгляда. А там и красную ленту в косу, и под венец в большом городе, где дома каменные, и к окошку на узорную лавку...

Но рыцарь молчал и в глаза не глядел.

Как на широкую дорогу вышли, тут Матрёшу любознайство одолело.

– А правду говорят, что в городе дома, как три избы, друг на друга ставленные?

– Ну-у, - рассеянно отвечал рыцарь.

– Это ж как паутину с потолка снимать - высоко ведь! Лестницу кажный раз ладить приходится?

– М-м...

– А вот, скажем, если крыша протекла, а плотник чинить полез и вниз свалился, наверное, и совсем убиться можно.

– Угм.

– А я вам рушников кружавных навяжу, - мечтательно продолжала Матрёша. - Я и целую скатерть могу, и на окна в дом...

– В дом? - будто бы проснулся рыцарь. - В какой дом?

– Так ваш. Вы ж меня... - зарделась маковым цветом, косу затеребила, - вчерась сосватали.

Рыцарь глазами забегал и волосёнки за ушами приглаживать начал.

– Как, говоришь, зовут-то тебя?

– Матрёной.

– Матрё-оной, - протянул рыцарь и снова неуютно замолчал до самого города.

Избы здесь и впрямь были громадные, но так, чтобы друг на друге стояли - этого не было, врали. Ну, может, как одна изба и сверху ещё половинка. И дома не каменные вовсе, такие же срубы, кое-где и тёмные, и жучком поеденные.

Кормили на постоялом дворе невкусно: щи пустые, хлеб сухой. Матрёшке не терпелось узнать, где же рыцарев дом да когда же под венец. Но всякий раз наталкивалась на тяжёлый взгляд, и лягушкой холодело в груди.

А рыцарь вдруг принялся про жаркую страну Эфиёпию сказывать. Матрёша только дивилась: люди, говорил, там чёрные, что твоя сажа, но ласковые, и у каждого по три жены. Живут эфиёпы богато, в поле не работают, сидят целый день у окошка и песни поют.

Чудно Матрёне, к чему вдруг такая сказка?

А женщин у эфиёпов нету, им купцы их из разных земель в жёны привозят. Как которую привезут, так сразу в шелка наряжают, что твою княгиню, и к окошку - песни петь.

Матрёна представила избу с узорными лавками, посреди - на печи - чёрный, как уголь, эфиёп глазами ворочает, а под окном три его жены. И будто бы одна жена - она сама, а две другие - соседская Улька и старостина Алёнка. На каждой сарафан вышитый, ленты в косах, а на коленях по спелому подсолнуху; и все песню выводят, да так жалостливо, что слеза прошибает.