Апрель. Книга вторая (СИ)

В такие минуты вдруг получается, что уже не можешь управлять полётом. В воздухе есть свои комки, изгибы, впадины и холмы. Они начинают направлять мой полёт, поэтому я боюсь лететь низко на такой скорости — воздух, кажется, может швырнуть меня в чащу леса или в овраг.

Доверяй воздуху, говорит Мастер. Поверишь ему полностью — не будешь ничего бояться. Воздуху не страшны горы и пропасти, моря и леса.

Я знаю, что Мастер прав. Несколько раз я чувствовал себя именно таким — не мальчишкой, почему-то поднявшимся над землёй, а сгустком воздуха, упругим ветром. Это было здорово, и я совсем не боялся разбиться, расцарапаться о ветки или утонуть. Но скоро я как будто просыпался — и тогда накатывал другой страх: я не чувствовал своего тела, не мог пошевелить пальцами, закрыть глаза, облизнуть губы…

Случалось, что и это не пугало меня, и я летел дальше — но чаще я задыхался в ужасе, понимал, что умираю, теряю своё тело — но и это было бы не так страшно — страшно то, что вместе с телом я боялся исчезнуть совсем.

Я не умел это объяснить толково. Хотя, Мастер, кажется, понимал. Ты всё равно не веришь воздуху до конца, говорил он, даже когда сам становишься им. Ну, ничего. Со временем будет лучше.

Откуда вы знаете про этот страх, спрашивал я. Я знал, что Мастер не летал никогда.

Явления отделённого сознания описал ещё великий и про́клятый Тионат в своих «Записках». Но тебе ещё рано объяснять теорию.

Рано, так рано, соглашался я. Я смотрел на ласточек, мечтал летать так, как они — мне кажется, ласточки могут жить в воздухе абсолютно свободно и бесстрашно. Они могут выполнить любой трюк — например, развернуться в полёте на полной скорости, будто мячик, отскочивший от невидимой стенки. Мастер говорил — они и спят в воздухе…

И всё это — на самом деле, по-настоящему. А не как я — в полусне, видении, навеянном Кристаллом. В мире, который то ли есть взаправду, то ли всего лишь мерещится мне в те часы, когда я сижу в кресле Мастера, сжимая Кристалл в ладонях.

…Всё это уже начинает пугать мою маму. Я слишком бледный даже летом, мало ем и мыслями то и дело где-то далеко, говорит она. Она ходила в магистрат, оказывается, и жаловалась на Мастера. Там её выслушали и обещали «разобраться» — но потом выяснилось, что с Мастером они ничего поделать не могут, хотя официально он такой же обычный человек, как любой из горожан.

— Я слышала, — сказала мама отцу, — старик даже держит в доме книги Проклятого, и в Магистрате об этом знают!

Отец пробормотал что-то неразборчиво…

Самое странное — мама не запрещала мне ходить к Мастеру, хотя ей, наверно, очень бы хотелось прекратить эти уроки, а мне было любопытно: почему мама всё-таки терпит? Может быть, она ждала, что открывшиеся способности помогут мне сделаться «большим человеком»? Или втайне боялась Мастера? Но Мастер тогда ещё казался мне совершенно безобидным, чуточку чудным старичком.

Мальчишки скоро прознали о моих уроках, хотя я никому не хвастался. Я думал, они станут завидовать, но оказалось всё совсем по-другому.

Однажды я заметил, как мои приятели о чём-то шептались, пока я шёл к ним по улице, а когда уже был близко, замолчали и поглядывали непонятно. Я думал, они решили, что я зазнался и поэтому давно не играл с ними. В тот вечер игра «в крепость» у нас совсем не клеилась, и я не мог понять, почему. Разошлись мы тоже как-то по-смурному, вяло. На другой день мне даже и не хотелось с ними играть, но я всё равно пошёл, потому что надо было понять, в конце концов, в чём дело, а ещё — чтобы не думали и вправду, будто я зазнался.

Но едва я подошёл, у многих ребят оказались какие-то дела дома. Тут же крутился ещё один пацан с соседней улицы, года на два меня старше.

— Чо притащился, подстилка Проклятого, чо к Трупоеду не идёшь?

Я сперва не понял, что он сказал это мне. Даже обернулся. А потом так растерялся, что онемел. Долго стоял, думал — что ответить или сделать? И просто ушёл.

А дома не находил себе места — как теперь быть, и вообще — что случилось? Пока не узнаю, жить было невозможно. И я отправился к Мастеру.

В это время Мастер «не принимал», так что я стучал аж три раза и долго ждал. Когда я его увидел, лицо старика показалось мне злым, но, может быть, я ошибся — в следующий миг Мастер был уже прежний, только озабоченно окинул меня взглядом:

— Что стряслось, ветерок?

А я опять растерялся и сумел только промямлить:

— Я… не знаю. Как ходить к вам… Они говорят — «подстилка Проклятого»… — И я самым позорным образом «пустил нюни». Представляю со стороны — я стоял и ревел, как пятилетний плакса.

Старик вдруг повернулся и ушёл в дом. Я решил — он тоже за что-то стал презирать меня — и даже задохнулся от отчаянья. Но Мастер быстро вернулся. Он протянул руку, но не коснулся меня, только глухо сказал:

— Это мы быстро исправим. Это делается простыми методами.

Потом он молчал, ждал, пока я успокоюсь. Наконец, я увидел, что он держит в ладони какую-то серебряную монету на цепочке.

— Надень.

Я надел на шею. И спросил, что это.

— Айцза. Мой знак власти. Носи его всегда. Цепочка кажется тонкой — не бойся, не порвётся.

Я хотел спросить, что он означает, этот знак, но почему-то не решился.

Мастер сказал неожиданно резким, как у ворона, голосом:

— Теперь иди домой. И ничего не бойся. Помни одно: все они — всего лишь пыль у твоих ног… Какими бы словами они ни пытались утверждать иное. Они обманывают лишь себя.

Я не знал, верить ли Мастеру? В голове у меня был беспорядок, и я думал, что если мои занятия оказались вовсе не почётными, а, наоборот, почему-то позорными — то и сам Мастер вовсе не так значителен, как мне хотелось бы считать.

Я шёл домой, застывая у каждого поворота, чтобы убедиться, что улица пуста. Проверять действие айцзы мне совсем не хотелось.

Мама сразу увидела медальон.

— Что это у тебя?

— Мастер дал. — Больше я ничего не стал рассказывать. Мама подержала знак, не снимая с меня, а я тем временем внимательно наблюдала за её лицом. Она только вздохнула:

— Ты грязный. Плакал?

Ох, подумал я. Что придумать?! И понял, что не успею.

— Мальчишка обозвал на улице.

Она посмотрела на меня ещё — и я сжался сильнее, ожидая расспросов — но мама промолчала, подтолкнув меня к кувшину с водой.

Вечером мама тихо говорила с отцом — и я догадался, что обо мне. Я услышал только слова отца:

— Теперь он уже, считай, как не наш…

И — чуть громче — напряжённый ответ мамы:

— Не смей так говорить!

— Я только имею в виду, что мы ничего не решаем. Только он сам.

Они недолго помолчали, а потом опять заговорили тихо.

…Казалось, почти ничего не изменилось. Правда, я больше не играл с мальчишками — сперва боялся с ними встречаться, потом вдруг понял, что прекрасно обхожусь без компании. Игры, в которые можно играть одному — или с воображаемым другом — придумывались сами собой, одна другой интереснее. Главное, чтобы мне никто не мешал — а мне не мешали…

Весь город был в моём распоряжении — я постепенно стал так думать, выбирая пустынные улочки, заброшенные здания и пустыри, древние развалины на восточной окраине. Даже странно, что в городе оказалось столько укромных мест — иногда мне представлялось, что люди нарочно избегают попадаться на моём пути — не знаю, было ли это правдой, но временами я верил в это, и мне это больше нравилось, чем пугало.

Однажды я забрёл так далеко, что с поворота дороги увидел город как бы со стороны. Сперва я испугался, подумав, что не успею вернуться до темноты, но солнце было ещё в зените, и я подумал, что даже хорошо всё вышло — нечаянно открою новые места, дойти до которых нарочно не решился бы.

Мощёная большими каменными плитами дорога с обеих сторон была обсажена деревьями. Я не знал, как они называются, даже и видел их первый раз — громадные, старые, внизу, у корней, кора иссечена глубокими трещинами, в которые можно было спрятать ладонь. Зато повыше — уже на уровне моего лица — кора становилась только чуть шероховатой, а ещё выше — абсолютно гладкой и блестящей. Стволы деревьев были высокими и прямыми, кроны смыкались над дорогой, как арки в храме. Мне даже показалось, будто шаги мои по камням отдаются еле слышным звоном в эти деревья — а звон потом стоит долго в самых сводах…