Буря

Теперь он без всякого стесненья, чувствуя, что теперь уж поздно останавливается, с отчаяньем, но и сам уверившись в своей правоте взглянул в очи Трумбара. Тот, помедлив немного, спокойным голосом спросил:

— А был ли кто-нибудь на коне с Сикусом?

И тут, откуда то извне пришла Сильнэму подсказка, что надо отвечать, и он, не медля ни мгновенье, твердым голосом проговорил:

— Да, да — точно кто-то был. Один, а, быть может, и двое, но они ничего не говорили; быть может спали, быть может без чувств были, а лиц их я не разглядел.

Тут стоявший поблизости эльф молвил твердым голосом:

— Как мы думали, так и оказалось. Государь, теперь нет никакого сомненья: Сикус похитил Кэсинэю, и Кэлнэма, и теперь они в стане у врага.

Вступился иной эльф:

— Мало того, что они перебили наших друзей, они еще и наших сородичей к себе в полон увезли, мы должны сзывать всех-всех наших лесных сородичей, мы должны будем выступить на них, пока они еще больших бед не натворили.

Сильнэм усмехнулся, а, между тем, чувствовал он такую боль, будто незримые палачи подвергали его смертным мукам. И он продолжал говорить, чувствуя, как какой-то бес шепчет ему на ухо раскаленным своим, смрадным дыханьем: «Ну, раз начал — теперь уж не останавливайся, теперь уж до конца играй свой роль; по крайней мере покажи, какой ты актер. Плюнь во всех этих паршивых добрых умников!» И он искренним, страданьем наполненным голосом, продолжал:

— …А я могу сказать, зачем они похитили этих двоих ваших родственников — они ходят вселить в их прекрасные личины злобных духов; ведь злобным духам очень нужны прекрасные личины! Кто сможет больше вреда принести: ведьма в обличии страшной старухи, с носом до земли, или же в образе прекрасной эльфийской девы? Она проникнет в самое сердце света, и отравит его, как змея!.. Ведь есть среди них Одна…

Тут он замолчал, и глаза его таким пламенем озарились, что все бывшие в этой зале все внимание этим очам отдавали — а он понимал, что совершает страшное предательство — он просто понял, что Вероника была его божеством, и вот теперь он придавал это божество! Он то думал, что с прежними своими словами пал так низко, как только можно пасть, но вот, однако ж, открылась пред ними новая бездна страдания, и он надрываясь, чувствуя, что тот же бес гонит его все дальше, вымолвил следующую подлую ложь:

— И есть среди них одна ведьма! Она всеми ими правит в облике прекрасной девы! О, как дивно ее очарованье, как легко оказаться во власти этих чар! Я сам едва их избежал!.. Но сила в ней великая! Представьте — она заставила двести тысяч этих злобных ничтожеств сходить с ума! Представьте, по одному ее желанию, эти скелеты завели какую-то безумную игру, и играли всю ночь, и не могли остановиться, хотя сами были измождены, хотя сами едва на ногах держались!.. Я клянусь — я собственными глазами видел! Но обликом она прекрасна, и в глазах ее добрый свет… так легко обмануть этим добрым светом…

Тут он от смешанных чувств: от отвращения к самому себе, от отвращения ко всем ним, закрыл морду лапами, и зарыдал…

Да — его актерская игра производила впечатление. Ни один орк, да и мало кто из эльфов мог притворяться так же как и он, да и самое главное: он и сам поверил, всему тому, что говорил. Он надорвал свое сердце, извратил правду, и теперь чувствуя, что душа его, как в преисподней терзается, рычал:

— Это все правда! Правда!.. Поверьте — как вспомню — самому больно становится!.. Сердце мое словно клещами кто-то сжимает!.. За что же Она так! Раздавите их! Чтобы не было этой боли!..

— Ну, довольно. — промолвил Тумбар. — Ты, ведь, устал… Отведите же его в один из покоев. Если что захочет, так исполните его просьбу… Всем нам время от времени нужен отдых.

— Да, конечно! Но, вы только скажите — выйдете ли вы против них в поход?

— Еще ничто не решено, но в одном могу заверить — никакое зло не останется не наказанным.

— Хорошо же. А меня возьмете с собою?

— Куда то ты еще сможешь пойти с нами, но одна из дорог, быть может, уже закрыта для тебя…

Последние слова лесного короля, можно было понимать по разному — возможно, он говорил то, что подсказывало ему сердце (и хотя он поверил рассказу Сильнэма, последним этим замечанием, погрузил его в глубокую задумчивость). Когда же орк-эльф уже выходил из залы, то почувствовал такую усталость, что едва на лапах удержался — впрочем, его уже ввели в уготовленное ему спальню.

Между тем, Тумбар начал совещаться с приближенными, и было решено сзывать по лесу клич, собирать всех рассыпанных по просторам Ясного бора эльфов, дабы они были по крайней мере вместе, так как вряд ли небольшие отряды могли сделать сколько-нибудь значительные выпады против двухсоттысячной толпы.

Король эльфов был мрачен лицом, словно трещины на надорвавшихся от мороза деревьях, покрыли сосредоточенное его лицо морщины, и он говорил:

— Лесная фея не так часто дает нам свои предсказанья, и именно сегодня — такое грозное. Нет — не избежать нам войны, и прольется много крови… И неужто же пламень ее дойдет и до наших домов?.. Нет, нет — мы не допустим этого!

Так холодно мотылькам в холодной ночи, так одиноко, так страшно в темноте! И вот увидят они в этом бескрайнем мраке маленькую искорку — подобно первому проблеску восходящего дня светит она им, и летят они на ее свет, неразумные. Все ближе, ближе пламень, и уже жар от него опаляет их крылышки, но не в силах они остановиться; ведь так страшен тот холодный мрак за спиною, так бесконечно одиноко там! Пусть жжет пламень, но уж лучше его жжение и слепящий свет, чем то одиночество! Еще несколько взмахов крылышками, и вот на краткое мгновенье они становятся такими же страстными и яркими, как этот огонь, но не могут их маленькие тельца выдержать этих чувств — только на мгновенье они и вспыхивают, а затем — изгорают, пеплом холодным и безвольным уносятся во мрак от которого пытались убежать.

Цродграбы были подобны мотылькам, и счастливейшим мотылькам, так как нашли они такую свечу, которая не изжигала, но, наполняя своим ласковым светом излечивала их от боли. Свечою этой была Вероника, и постоянно возле нее не то, чтобы кто-то был, но были целые многосотенные толпы, которые кружились вокруг ее пламени, с любовью вглядывались в ее лик сияющий, в ее очи. Вероника же посвящала им каждое мгновенье своей жизни, каждый помысел свой. Рядом с нею был и Рэнис и Даэн, но к ним она обращалась теперь так же, как и к остальным, так как считала, что нельзя поглощаться иными чувствами, кроме как братских, понимала, что только этими, братскими чувствами, отдавая им все время, весь жар свой, она сможет принести наибольшую пользу…

Еще рядом с ней был Сикус — он кубарем влетел в их царство, так как черное чудище сбросил его при входе, а само же умчалось в чащу. Он с воплем прибежал к ней, и, повалившись на колени, возопил:

— Прости!

А, когда понял, что она любит его всем сердцем, тогда, рыдая, выкрикнул:

— А я видел тебя в чудеснейшем виденье. Мы были на поле из света, из света были твои снежки, они, как поцелуи, как части бесконечной твоей души летели в меня!.. Там были еще две девы, но их ликов я не разглядел — только твой!.. Весь мир — мрак! Ты святоч! Знай, что ежели бы каждое мгновенье все кости в теле моем перемывались, а через мгновенье — вновь срастались, то и тогда, постоянно терпя такую муку, я был бы бесконечно счастлив, от одного того, если бы мне позволено было прожить остаток жизни рядом с тобою; прислуживать тебе как раб, как червь. Отдать жизнь за тебя — о, это было бы слишком большой благостынью, чтобы кто-то посмел взять мою грешную, ничтожную жизнь, за твою, Святую!..

— Остановись. Я прошу тебя… — с болью взмолилась Вероника, и склонившись, стала целовать своими прохладными губами в его раскаленный лоб, на котором кожа была натянута до такой степени, что, казалось, от более сильного прикосновенья и разорвется…

А он блаженствовал в ее объятьях, а потом почувствовал, что сейчас вот она оставит, так как понадобиться ее свет какому-то иному страдальцу, и тогда он взмолился: