Пророк, огонь и роза. Ищущие (СИ)

Слова сестры произвели на Хайнэ впечатление, однако он не желал в этом признаваться.

— Прекрасно то, что делает нас мягче, добрее и милосерднее, — ворчливо возразил он. — А не то, что возбуждает стремление ломать всё на своём пути!

Он прошёлся по комнате с раздражённой гримасой и вдруг так и замер на месте.

«Я становлюсь похож на отца! — с ужасом понял Хайнэ. — Не на Ранко, которым хотел бы быть, а на Райко, которого презирал всю жизнь. Я точно так же, как он, полюбил уединение, и даже манера разговора становится похожей — вечное недовольство всем вокруг, даже когда на самом деле я этого недовольства не испытываю…»

Ошеломлённый этим открытием, Хайнэ доковылял до постели и опустился на подушки рядом с сестрой.

Та, очевидно, почувствовав, что его настроение сменилось, решительно взяла его руку и положила её к себе на живот.

— Толкается! — сказала она. — Чувствуешь?

«Всё-таки воспитательная сцена», — уныло подумал Хайнэ.

Но теперь уже было некуда деваться.

— Чувствую, — несколько растерянно ответил он, когда в ладонь его что-то толкнулось. И помедлив, добавил: — Как ты думаешь, кто это будет?

— Надеюсь, что мальчик. И почему-то я уверена, что он будет похож на тебя, — сказала Иннин, крепче сжимая его руку. — Даже больше, чем на Хатори.

Хайнэ вздрогнул.

Слова эти вызвали в нём странный трепет и ощущение, что он уже их слышал — когда-то, где-то… Ему понадобилось несколько минут, чтобы понять, где: в собственном воображении, когда он придумывал сцену между Ранко и Ниси.

Его охватил какой-то болезненный жар; на мгновение грань между реальностью и воображением стёрлась.

Хайнэ представилось — и почти поверилось — что это его возлюбленная лежит сейчас рядом с ним, его возлюбленная, ждущая от него ребёнка.

Сестра? Ну и что, что сестра.

Ведь Ранко и Ниси тоже были братом и сестрой. По крайней мере, могли бы ими быть — воображение, приняв такую возможность, одновременно перестало почитать кровосмесительную связь таким уж чудовищным действием.

Хайнэ придвинулся к Иннин ближе, чувствуя, как сладкая боль внизу живота становится всё сильнее. Что-то разрывало его изнутри, жаждало выхода.

 Он прекрасно знал, что именно — возбуждение, которому не дано было найти хоть какого-то физического удовлетворения, ни законного, с женой, ни незаконного, с собственной сестрой, ни самого обычного и простого — с самим собой…

В древние времена неверных мужей наказывали отсечением детородных органов. Иногда про таких героев писались повести, которые Хайнэ читал в надеже найти отображение собственных страданий. Но герои книг, по большей части, лишались вместе с частью плоти и всех своих плотских желаний, и мучения их ограничивались неполноценностью.

«За что?! За что ты заставила меня испытывать такую чудовищную пытку, которой не испытывал ещё, кажется, ни один человек на земле?!» — думал Хайнэ в часы самых отчаянных страданий, обращаясь к Богине, в которую не верил, потому что не мог приписать Милосердному такой жестокости.

«За что?!» — мучился он в такие минуты, жаждая уже не столько любви или, тем более, удовольствия, сколько простого естественного процесса — чтобы сжигавшее его желание наполнило и распрямило его плоть вместо того, чтобы разрывать его изнутри.

Казалось, что это бы принесло облегчение страданий.

Но теперь Хайнэ мог только порадоваться тому, что у него не было физической возможности утолить страсть — потому что в противном случае он, может быть, и не смог бы удержаться от поступка, который сломал бы ему всю жизнь.

Иннин, обернувшись, увидела его искривлённое лицо.

— Что с тобой? — спросила она.

— Мне нехорошо, — только и смог соврать Хайнэ и сполз с постели. — Я вернусь… попозже.

Подобрав свою трость, он выбрался из комнаты, и, прислонившись к стене, провёл руками по горевшему до сих пор лицу.

«Что же я делаю? — в отчаянии подумал он. — Игры воображения не доведут меня до добра…»

Когда он выбрался на свежий воздух, солнечный свет, запах весенней листвы и пение птиц принесли ему умиротворение — наваждение схлынуло, оставив от себя только лёгкий болезненный след.

Проковыляв в укромный уголок в саду, Хайнэ растянулся на душистой траве, пытаясь силами природы залечить ту рану, которую только что нанёс себе сам.

«Как же всё это условно, — с грустью думал он позже, вновь обретя способность размышлять. — Все правила и ограничения, выдуманные людьми, все табу, все запреты на плотскую близость. Есть только это — то, что внутри меня. Поток, жаждущий жизни и кипения, как жаждет его горная река. Русло для него создаёт общество, подчиняя его собственным представлениям о том, какая любовь хороша и правильна, и этот путь наиболее лёгок, но если по какой-то причине поток не может устремиться по нему, то он пробьёт себе другой путь, немало не считаясь с соображениями морали. А это значит, что ни одно табу не является естественным, от природы — тем, что рождается вместе с человеческим существом и заложено в него небесами. При помощи воображения реку можно обратить вспять… влево или вправо, куда угодно. Хорошо это или плохо?»

Так он лежал, уткнувшись лицом в зелёный травяной ковёр, и чувствуя, как ласковые и нежаркие — было самое начало лета — солнечные лучи скользят по его макушке, медленно погружая его в блаженную дремоту, больше схожую с небытием, чем с покоем.

Потом его нашёл Хатори.

— Вот ты где, — сказал он. — Иннин сказала, что утром тебе было нехорошо.

— Уже хорошо, — возразил Хайнэ. — Ты знаешь, я был глуп, что не хотел возвращаться сюда. Мне хорошо здесь, на природе. Природа — это что-то такое, что противопоставлено человеку с его ограничениями и страданиями… Природа — это то, что не страдает, вот как. Хотя, наверное, можно возразить, что и в природе одно животное убивает другого, так что страдание есть… Но это страдание без боли. Это не страдание, потому что не осознаётся как страдание. Хотя я сам уже запутался. Одно знаю — хочу быть деревом.

Он засмеялся.

— Да, я тоже так думаю, — удивил его Хатори. — Ну, не про дерево, конечно. Если бы ты был деревом, мне пришлось бы стать садовником. Хочешь искупаться со мной в озере? — переменил тему он.

— Вода ещё холодная.

— Для меня нормально.

— Я лучше просто посижу на берегу, пока ты купаешься.

Хатори без лишних слов сходил за всеми необходимыми вещами, усадил Хайнэ в экипаж, и они поехали по южной дороге, туда, где в низине, окружённой горами, расстилалось самой большое озеро этих мест, прозванное Малахитовым за удивительный синевато-зелёный цвет его вод.

Хайнэ, прежде не так уж любивший наслаждаться видами природы, а, точнее, предпочитавший оставаться в затворничестве, где бы никто не мог его увидеть, как будто открыл для себя озеро впервые.

— Удивительно, — пробормотал он, приблизившись к краю берега, на который мягко накатывала, тут же отступая, бледно-изумрудная волна, пронизанная солнечным светом, будто золотыми нитями. — Это же как…

«Как цвет глаз Онхонто», — не стал он произносить вслух.

И озеро, прежде не привлекавшее его внимания, получило своё место в его сердце — так же как и окружавшие его тёмно-зелёные холмы, и более высокие горы со снежными шапками, сиявшими на солнце подобно золотым крышам дворца в Аста Энур, и сам Аста Энур, в котором жил Онхонто, а также далёкие острова Крео, с которыми Хайнэ связывал в воображении лишь едва уловимый запах роз, но которые представлялись ему волшебной и благодатной землей уже единственно потому, что они дали жизнь самому прекрасному на свете существу.

Можно было продолжать цепочку и дальше — всё то, с чем хоть как-то соприкасался Онхонто, заслуживало любви. Но ещё большей любви заслуживало то, что любил он сам — а, значит, вообще почти всё.

И любовь нахлынула на Хайнэ подобно волне изумрудного озера, мерцавшей солнечными золотыми бликами. Любовь накатывала и отступала, и он, сидя на берегу и опустив голову, точно так же погружался в бездонные глубины, как Хатори, заплывший уже на самую середину озера, и лежавший, расслабляясь, на волнах.