Дороги богов

Что до меня, то я мог сожалеть об этом, потому что, хотя я был еще молод и рожден от рабыни, меч мой успел испить вражьей крови. Но разве не я исполнил древнее пророчество? И меня бы нипочем не взяли живым, если бы он был со мной, Меч Локи, отнятый братьями. Я бы сражался до конца и уже был бы на Вальгалле… Впрочем, повторяю — это меня мало прельщало. Я не хотел очутиться за столом Одина — я хотел жить.

Мысли об этом начали приходить мне в голову, когда я услышал, как переговаривались меж собой бодричи и варяги. К своему удивлению, я заметил, что понимаю их речи. Они говорили на языке, которому меня учила мать! Мать, которая ждала меня из каждого похода и которая наверняка тоже найдет в себе силы умереть, едва узнает о моей гибели. Эти люди были ее соплеменниками, и я мог бы жить здесь… Жить!

В небесах надо мной плыли облака, окрашенные кровью заката. Заходящее солнце бросало сквозь них огненные стрелы, порой невдалеке гулко вскрикивал гром — и тогда я, как, думаю, и все прочие, видел в тучах дев-валькирий, что скакали вслед за кораблями, подбадривая одних и утешая других. Затаив дыхание, я внимал их голосам, но стоило девам скрыться и снова обратиться в облака, я еще сильнее хотел жить. К концу пути дошло до того, что я стал мечтать о продаже в рабство. А кем я был до того, как вытащил меч из камня? И разве нельзя жить рабом?

Но моим мечтаниям не суждено было исполниться. Ветер к вечеру переменился, задув в паруса, и поздно вечером, почти ночью, корабли бодричей причалили к берегу.

Траурный алый парус в темноте казался черным, и немудрено, что вскоре после нашего появления среди встречающих поднялся плач. Не обращая внимания на позднее время, бодричи и варяги вышли на берег и вынесли корабли. Нас, развязав нам ноги, тупыми концами копий выгнали на сушу и затолкали, как овец, в темную клеть, где мы повалились на голую землю.

Голоса и шум снаружи раздавались глухо и обрывками. Усадьба не успокаивалась — ведь наутро должен был состояться погребальный обряд. Мы прислушивались, в тревоге гадая о своей участи, но потом усталость взяла свое, и вся клеть погрузилась в сон.

Жертвенных животных кормить не положено — по крайней мере, мой отец, будучи жрецом на капище Тора, никогда не задавал корма быкам и козлам, которых на рассвете собирался забить во славу богов. И с нами обращались не лучшим образом. Утомленные предыдущим днем, мы проспали до полудня и начали просыпаться, лишь когда громкие голоса зазвучали совсем рядом.

Я прислушался — раздавалось причитание женщин, гул голосов, бряцание оружия. Вдалеке невнятно слышалось бормотание жрецов, освящающих место погребения. Я не успел вслушаться в звучащие вокруг слова знакомого наречия, как вдруг к нашей клети подошли. Двери со скрипом распахнулись, и на пороге показалось пять или шесть человек — вооруженные, в броне. Впереди стоял воин средних лет — он прожил, наверное, на десять зим больше, чем я. Положив руки на бедра, он разглядывал нас с ненавистью и презрением. Против света я не мог разглядеть его лица, но стоило ему заговорить, как по тону голоса я сразу понял — это был новый ярл бодричей, несомненно, сын убитого нами рыжебородого старика.

— Ведите эту урманскую падаль к кургану, — скомандовал он и чуть посторонился.

Повторяю — я понимал его наречие, хоть и говорил он на языке матери не очень чисто, словно не был уроженцем этих мест.

Нас подняли тычками копий. Двое из шести ослабели от ран, их трясло в лихорадке, но их тоже поставили на ноги и погнали вон.

То ли молодость, то ли предчувствие чего-то необычайного придали мне сил, но я переступил порог клети одним из первых, оттеснив Гуннара. Поверив в гибель брата-близнеца и осознав неизбежность смерти, он утратил весь свой гонор. Только по богатой одежде и можно было признать в нем сына хёвдинга Эрика Медведя.

При свете дня усадьба, в которую нас привезли, оказалась настоящим селением, срубленным на высоком берегу широкой реки. Если бы не рассказы матери о своей родине, я бы подумал, что мы в фиорде — так широка была она. Дальний берег реки густо порос лесом, леса теснились и вокруг селения. На самой вершине холма стоял деревянный град-детинец, вокруг которого лепился посад, — места за высокими рублеными стенами хватало не всем. Мы провели ночь у самого берега, рядом с вытащенными на викингский манер кораблями. Капище, где жили местные боги, находилось на полпути между селением и причалами.

Там же сейчас насыпали курган. Один из кораблей был не просто вытащен на берег — его успели заново осмолить и оснастить, словно для долгого пути. Поставили новый косой парус, а по сходням сейчас люди сносили дары для покойников — одежду, оружие, золото, съестные припасы. Я ревниво провожал глазами дары — мне казалось, что Меч Локи должен быть там. Покойники уже лежали на ложах из шкур, готовые к дальнему пути, и жрецы в длинных белых рубахах с резными посохами в руках упрашивали их не терять из виду свой род и помогать оставшимся на земле. Им вторили женщины — они просили покойников передать приветы их умершим родственникам и даже звали некоторых из них вернуться в жизнь. Одна из женщин, в белой траурной рубахе, светловолосая, каталась по земле и причитала в голос, зовя мужа:

— Славомире… Славомир, голубь мой сизый, сокол ты моя ясный… Да на кого ж ты меня покинул, да на кого ж оставил?.. Ой, да пустите меня к нему! На что мне жизнь без милого друга?.. Ой, пустите послужить Славомиру моему в последний раз! Ой, пустите меня за ним!.. Как же он там один? Кто ему в чужой стороне напиться подаст, кто кудри его гребнем расчешет, кто приголубит и утешит?.. Кто согреет долгими ночами?.. Ой, пустите меня к нему!

Богато убранная, она рвала на себе украшения и рвалась на корабль. Тот самый новый ярл бодричей пробовал утешать ее, гладил растрепавшиеся косы, а потом сурово махнул рукой, и два жреца подхватили рыдающую женщину под локти и повели наверх. Она причитала, повисая на их руках, но не сопротивлялась и улеглась там у ног покойного, обнимая их и подставляя грудь удару жертвенного ножа. Осиротевший ярл стоял у борта и смотрел на женщину сухими прищуренными глазами.

Мы, шестеро пленных викингов, стояли чуть в стороне. При нас ввели на корабль широкогрудого могучего жеребца — любимого коня павшего вождя — и четырех кобыл, несколько коров и овец, затащили отчаянно визжавшую свинью и черную собаку. Потом туда же поднялись и девушки — многие старше меня, некоторые красивые, другие — не очень. Сейчас они были одеты так, что на их наряды завистливо поглядывали их пригожие молоденькие подружки, и гордо несли головы — не найдя жениха по сердцу в земном мире, они брали себе достойных мужей на том свете. Вместе с женой павшего конунга добровольно расстаться с жизнью решили еще несколько женщин — в основном одиноких, или же вдовы погибших вместе с вождем воинов. Все они были, согласно обычаю, задушены жрецами. В глубине души я ждал, что такая же участь постигнет и нас, но преемник рыжебородого — по разговорам я уже понял, что это тот самый воин и что зовут его на языке бодричей Рюриком Соколом, — сам запалил погребальный костер…

На следующий день, когда зола остыла и над пепелищем возвели земляной курган, нас снова привели туда. На сей раз женщин среди встретивших нас бодричей пополам с варягами было мало — всего две-три. Зато все мужчины и большинство подростков пришли с оружием. Предстояла тризна.

Рюрик, сейчас очень похожий на погибшего, как сын на отца — только волосы посветлее и обликом помоложе, — стоял на вершине свежего, еще не слежавшегося кургана, держа на отлете обнаженный меч, и холодно глядел на нас. Мы, столпившиеся у подножия, выглядели жалко — нас кормили всего однажды, вчера вечером бросили остатки поминальной трапезы — куски мы должны были подбирать с земли ртом, как псы. Рук нам не развязывали. Двое раненых ослабели и еле держались на ногах, у одного из них начался жар, и он стоял пошатываясь и глядя в никуда мутным взором.