Вурди

— Спи, моя Ай-юшка. Ручку под одеяло спрячь и спи…

Да. Она могла бы помочь. Но если бы они, люди, знали, что такое жажда. Настоящая жажда. Жажда вурди. Не та, когда пьешь кружку за кружкой и переполняешься водой, будто река в половодье, а губы, язык, гортань все равно изнывают от одуряющего желания. Другая — много острее — такая, что пронзает все тело нестерпимой болью, мутит разум, пожирает тебя, становится тобой, и тогда…

— Баю баюшки баю.

— Мам…

— Спи, кому говорю…

— А это правда, что ты можешь…

— Да.

— Мам, а ты меня научишь?

— Спи, Ай-я. Может, и научу. Только я хочу, чтобы ты крепко запомнила…

— Что запомнила, мамочка?

— Эту вот… Твою ручку мохнатую. Ты ведь умная у меня. Ты ведь запомнишь, да?

— Мальчишке небось помогла, — зло сказала Илка.

Если бы она знала, что было потом…

От влажной коры дерева пахло чем-то сладким. Запахи детства — медовая карамель, распустившиеся в глиняных горшочках цветы… Его мать любила, чтобы в доме всегда были цветы. Она умерла, когда Гансу исполнилось девять лет. Ушла в лес по грибы и не вернулась. «Теперь мало у кого в хижине увидишь цветы. Разве что у Гергаморы (ей-то помирать не страшно) да у Ай-и, даром что колдунья, у нее страха перед лесом не больше, чем перед дождевым червяком», — думал Ганс.

Он почти не слышал, как подбадривали его снизу Норка и Питер. Ганс сосредоточился на движении и шуме листьев над головой, в котором различалось нечто вроде удивления: «Ты ж-же боиш-шься, куда ж-же ты лезеш-шь, а?»

Хотелось разжать руки, плюхнуться на землю, отползти подальше, но что-то влекло человека вверх.

Начав свое восхождение, он уже не мог остановиться.

Сам дуб помогал Гансу. Вот он подставил ступеньку-сучок, вот слегка подтолкнул снизу порывом ветра. Вот протянул облепленную молоденькой ярко-зеленой листвой пятипалую ветку.

На душе у Ганса потеплело.

Несколько ловких движений, и человек достиг нижнего яруса могучих ветвей. Ловко ухватился за подходящий сук, подтянулся и удобно уселся на нем, болтая ногами и разглядывая исцарапанные в кровь руки.

— Мда-с, — только и сказал он.

Страх окончательно ушел. Зеленые с красноватыми прожилками листья приятно щекотали руки, плечи, живот.

Ганс глянул вниз.

Высоко.

Достаточно высоко, чтобы, свалившись, свернуть себе шею.

Но это его не беспокоило.

Сверху сквозь редкую на нижнем ярусе листву открывался прекрасный вид. На какое-то мгновение Ганс совершенно забыл, зачем забрался на дерево. Как зачарованный смотрел он на окружавшие Поселок поля, голубую змейку реки, белые дымки над желтыми соломенными крышами. Двор Гвирнуса был как на ладони. Даже дышалось здесь легче, чем внизу.

Ганс вдруг почувствовал острое желание забраться повыше. Он уже приподнялся на ветке, когда грубый окрик Питера остановил его:

— Лови!

Ганс не поймал. Брошенный Питером конец веревки, прошуршав в листве, медленно, будто нехотя, скользнул на землю.

— Растяпа! — крикнула Норка.

Следующий бросок был удачнее. Ганс легко поймал веревку, перекинул через сук. Не торопясь, стравил вниз. Когда оба конца оказались в руках Питера, Ганс, рискуя свалиться с дуба, развел руками: дело за вами.

Сверху хорошо был виден курчавый затылок Хромоножки, сосредоточенное лицо стоявшего у крыльца Гвирнуса. Ганс заметил, как Питер подошел к повелителю, набросил петлю. Хромоножка шмыгнул носом, его затылок нервно дернулся.

— Горшок вонючий, — кивая на Хромоножку собравшимся односельчанам, громко сказал Питер.

Хромоножка молчал.

— Ничего. Оборотишься, и всего делов, — похлопал его по плечу Питер. В голосе охотника уже не было злости, лишь легкое нетерпение — он предвкушал необычное зрелище, ведь повелители редко обращались у всех на виду.

Хромоножка почесал небритый подбородок.

— Эй, не тяни! — крикнул кто-то.

— Тогда помогите, что ли, — сказал, ухватившись за веревку, охотник, — весит-то он о-го-го!

Гансу стало скучно.

Про него забыли, но и ему вдруг страстно захотелось забыть все на свете: вечно злобствующего Питера, вонючку повелителя, толстуху жену… Куда приятнее было смотреть на болтавшийся под носом слегка пожелтевший узорный лист, на котором невесть как удерживалась большая капля росы. Несколько мгновений он раскачивался вместе с ней, чувствуя приятное головокружение — будто залпом осушил кружку эля, но еще не успел окончательно захмелеть. Потом капля внезапно скатилась с листа, и Ганс с сожалением проводил ее взглядом — она шлепнулась прямо на затылок повелителя.

— Слезай, чего сидишь? — крикнули снизу.

— А ну вас… к вурди, — пробормотал Ганс.

Он торопливо полез вверх, и тысячи листьев поспешили заботливо укрыть его от чужих равнодушных глаз…

— Вот. Возьми. — Ай-я протянула кувшин с настоем Илке, чувствуя, как предательски дрожат руки: она знала, что обрекает ее сына на смерть.

— Значит, ты не поможешь мне?

Илка сидела на постели — хмельная, растрепанная, с заплаканными глазами. С покрасневшим лицом. Невидимая тяжесть согнула ее плечи.

— Мне нельзя, — сказала Ай-я.

— Почему?

Несколько мгновений женщины смотрели друг на друга.

В глазах Илки появилась ярость.

Ай-я отвернулась.

— Помнишь, прошлым летом, — тихо сказала она, — Гвирнус болел. Тяжело. Даже меня не узнавал. Я не смогла…

— Какое мне дело до Гвирнуса! — взвизгнула Илка.

— На. Возьми хотя бы это, — Ай-я все еще протягивала кувшин, — дай ему выпить. Скорей.

— Оставь это пойло себе! — с ненавистью выкрикнула Илка и, ловко сбросив одеяло, пихнула Ай-ю ногой в живот.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

«Странные люди», — думал, стоя под деревом, Хромоножка Бо. Множество мыслей вертелось в его бесшабашной голове. О весело проведенном утре. («Вот только Ганса случайно ударил. Зря»). О том, почему Питер зол на весь белый свет, о Гвирнусе, Ай-е, толстухе Лите.

Каких-нибудь десять лет назад он, тогда еще вовсе не Хромоножка, был обыкновенным ленивым парнем, который наравне с другими бегал за девчонками, а по ночам выслеживал бродяг-отшельников. А потом с ним случилось это. Наверное, с каждым в свой срок происходит это, думал Хромоножка. С одними раньше. С другими позже. С каждым по-разному. По-своему. И если б знать, что и как, то жить было бы проще. А иначе откуда берутся все эти отшельники, те же повелители, да мало ли кто? Может, и с Питером тоже случилось это. Только он не заметил. «Вот и зол на весь белый свет», — думал Хромоножка. Так бывает. Многие не замечают. Ведь это случается незаметно. Иногда во сне. Иногда за завтраком или даже в постели с хорошенькой девушкой. Иногда когда ты ковыряешь в носу и ничего не ждешь. Да мало ли как. Может быть, и оно (ну то, чего все так боятся) тоже всего-навсего это? Только слишком заметное, потому что как же можно не замечать смерти?

Хромоножка осторожно пошевелил головой. Накинутая на шею петля неприятно стягивала кожу. От веревки пахло гнилой картошкой — видно, долго валялась у кого-нибудь в подвале, — и Хромоножка недовольно сморщился:

— Фу, как пахнет!

— А сам-то… — крикнул кто-то из сельчан.

А ведь в этом нет ничего страшного. Хотя как посмотреть. Взять того же Питера. Бедолага. Опять же зол на всех и вся. А знал бы — глядишь, и не злился бы… Плохо, когда не знаешь. Хромоножка вздохнул.

— Ну, потянули, — потер руки Питер, — давай, Ойнус, навались-ка, зря, что ли, такое брюхо отрастил?

Тот, кого звали Ойнусом (он подошел позднее других сельчан и сразу вызвался помогать), подтянул сползающие с жирного брюха штаны. Заправил вылезшую из штанов потную рубаху. Отбросил за спину длинные засаленные волосы. Поплевал на ладони: