Кожа саламандры (СИ)

-Это ты извини меня, Труми,- растерянно повинилась я, вылезая из воды и с нежностью глядя на сгорбленную спинку плакальщика, которому я, отправляясь на помывку, велела не пялиться на обнажённых принцесс, а смотреть за тем, чтоб наш гость не явился не вовремя.

Расчёсывая пряди ещё мокрых волос (сколько бы я их не сушила магией, они почему-то оставались всегда чуть влажными), я вернулась к наболевшей теме о своём трофее.

-Ой, это было так интересно!- обрадовался перемене болезненной темы о расставании, плакальщик,- сидхе не позволил Труми скушать саламандру. Сказал мясо ядовитое. И трогать его нельзя. И сам даже кожу резать не стал.

-А как же..?- влезла я, но Труми перебил.

-Он руку надрезал и накапал крови в бочажину,- чему-то хихикнул тот, очевидно, вспоминая чем-то насмешившие его действия сидхе,- а потом забулькал пальцами, как птенец гарги лапками гребёт и тут как навсплывало сосунов!

Я передёрнулась. Сосуны - самая неприятная тварь, что есть в Трясине,- для меня, так хуже всякой саламандры. Идя в болото, я даже на защитный комбинезон навесила дополнительных артефактов от этой дряни. Бордовые черви, с локоть длинной, круглыми присосками с обеих сторон трубчатого тела и обрамлявшими их коротенькими, вечно шевелящимися в поисках добычи, щупальцами. Они могли присосаться к любому живому существу и, пустив под кожу растворяющий плоть яд, высосать это заживо превращающееся в кисель тело.

-Бр-р-р-р!- у меня по телу мурашки побежали от отвращения.

-Он их палкой на берег натаскал,- не обращая внимания на моё брезгливое оханье, восторгался малыш.

-Прямо стоя в воде?!- ойкнула я.

-Да, нет, же,- непонимающе глянул на меня малыш, удивляясь моей неожиданной глупости,- левитируя.

Я снова покраснела.

-Эти сидхе,- я опять непонятно почему разозлилась на мужчину,- превращают меня в безмозглую блондиночку!

-Брюнеточки тоже бывают безмозглыми,- вмешался Труми в мои мысли, неожиданно обнаруживая совсем даже не детское ехидство,- особенно, когда им некоторые остроухие, мозги в сливочный крем превращают.

-Ах, ты, гадёныш хитрющий!- разозлилась я, ловя себя на том, как ловко этот болотный перевёртыш заставляет себя чувствовать нежным пушистым малюткой, имея на самом деле жизненный опыт непонятно скольких лет жизни.

Живя в этой трясине один, день за днём, он может и терял облик разумного существа, но сейчас очень быстро его восстанавливал, ставя меня в тупик таким быстрым и нежданным развитием. Ведь только недавно я нашла и приняла его такого маленького одинокого и миленького.. А тут гляди, эта зараза превращается в прожжённого ехидину.

Ехидина, тем временем, делала вид, что не замечает моего праведного гнева и возбуждённо, как пятилетний сорванец, дрыгая ножками, рассказывала, как дяденька-сидхе напихивал саламандрову пасть голодными сосунами, которые выпили мерзавку дочиста да несколько минут и благополучно почили в бозе.

Мысленно определив эту мерзость, с остальными чесменскими гадостями, в подданные Темноликого Саота, я пожелала почившим таких же розовых видений, как у меня. Раз уж они так постарались на благо меня, любимой.

И, наконец закончив свой утренний туалет, я подкралась к плакальщику со спины и пихнув его легонько за скользкие шуточки, которые он себе позволял, спросила вслух.

-И где же теперь кожа саламандры?

-Отмокает в отваре краснолиста и медной тархи,- услышала я за своей спиной мягкий баритон и, шарахнувшись в сторону, упёрлась в лучистый аметистовый взгляд.

Глава 5.

Он держал в поводу вигоня, радужные глаза которого щурились от солнечного луча, пробивающегося в просвет между листьями. Как сидхе ушёл со стоянки и когда успел обойти поляну, видимо разыскивая своего летуна, скорее всего ловившего мелкую живность у края болота, я не поняла. И куда глядел мой нерадивый охранник тоже. Судорожно размышляя сколько времени этот гад мог наблюдать за ничего не подозревающей девицей, нагло влезшей голышом в неглубокую заводь, я ругала себя и Труми на чём свет стоит.

Себя - за собственную неосторожность и глупую доверчивость. А хитрого манипулятора, за то, что, очевидно, ему приспичило побыть сводником, для меня такой разочарованной и, как идиотка падкой, на красавчиков сидхе. Он, видимо, решил, что не один, так другой сможет побаловать девицу желанным романтизмом.

-Не нужно мне всё это!- внутренне запротестовала я, чувствуя предательскую горячую волну, пробежавшую по телу под этим одуряющим лиловым взглядом,- не хочу я быть женщиной! И не умею!

Я действительно так думала, вспоминая с восторгом нежную, но гордую прелесть мамы и яркую, завораживающе отточенную, красоту мачехи. Ведь отец так просто повёлся на это, искуссно созданное косметикой и нарядами, совершенство. А ведь маму он точно любил! Я в этом была абсолютно уверена, хотя и снова почувствовала обиду.

-Может мужчины просто не умеют любить навсегда?.. А я даже и не научилась быть настоящей женщиной. Глупая..

На секунду я вдруг вспомнила как, совсем малышкой, сотворила какую-то очередную опасную шалость, и отец, до смерти перепугавшийся от бестолковых панических криков, прибежавших за ним служанок, обнимал меня, залечивая магией сломанную ручонку. Я, бледная и кусающая губы от резкой боли, но не дающая себе расплакаться, смело хлопала ресницами, наблюдая за этим процессом и даже пыталась запомнить последовательность плетений, чтоб в следующий раз не пугать отца и полечить себя самой, если опять вляпаюсь в какую-то историю.

-Где твоя совесть?,- увещевал меня папа, целуя подлеченную кисть. С внутренней стороны. Совсем как маме когда-то..

-Совесть,- серьёзно ответила ему тогда пятилетняя малявка, морща лобик,- это то-о-ненький голосочек внутри каждого человека, который никто не слушает.

И вздохнула, пряча ручонку за спину.

-Маленькая мудрая женщина,- покачал головой отец и добавил,- как вы умудряетесь быть такими глупенькими и такими мудрыми одновременно?

-Не знаю,- честно ответила тогда я и поцеловала папу в небритую щеку. Это были как раз те дни, когда он надолго исчезал в своих покоях, предоставляя меня гувернантке, которую я, даже в пять, умудрялась ловко обвести вокруг пальчика.

Я очнулась от нахлынувшего воспоминания и сморгнула. Мужчина, стоявший напротив, мог подумать что угодно, видя как я пялюсь на него столько времени и молчу. Как только я сфокусировала свои гляделки на нём, он вздрогнул и, как будто потушил свои глаза каким-то внутренним усилием и чуть отвёл их в сторону. Как будто не хотел смотреть на меня. Но я успела поймать его взгляд и ... не поняла что за огонь он гасил. Какое чувство горело в этих стремительно темнеюще-фиолетовых осколках?