Черные боги, красные сны

Она... нет, оно стояло прямо перед ним, слепо глядя на него. И он сознавал, что из его так называемых глаз что-то медленно истекает, что-то сочится из этих серых, дымных провалов. Дым, клубясь, заполнял комнату тонкими струйками и спиралями. Когда до Смита дошло, что происходит, к его горлу подступила тошнота и его охватил панический страх, поскольку запах этого дыма не имел ничего общего с дымом ароматических смол или даже дымом обыкновенного пламени. В нем вообще не было физически воспринимаемого запаха, но сама душа его содрогнулась от этого невыразимого зловония. Он обонял само зло, чувствовал его на вкус, воспринимал всеми другими органами чувств, которыми обладал в этой жизни. Несмотря на неосязаемость этой кружащейся субстанции, она теперь вздымалась волнами, которые становились все выше, накатывая из-под обрамленных ресницами век, из дыр, которые когда-то были глазами Джудаи. Однажды он уже смутно ощущал это, когда, покидая эту комнату прошлой ночью, он оглянулся назад и увидел в полумраке нечто вроде прозрачной вуали серого дыма, окутавшей фигуру этой женщины с белоснежной кожей. И это почему-то показалось ему неприятным. Даже тогда тот слабый намек на то, что явилось его взору теперь во всей своей красе (или безобразии?), бросил его в дрожь — о да, уже это можно было считать предостережением. Но теперь — теперь это вздымалось перед ним, открывая ему бездонные, жуткие глубины, сквозь которые он уже едва мог разглядеть бледную фигуру стоящего напротив существа. Серость, сумрачность сочилась сквозь его тело, его разум и его душу, заставляя Смита ощущать прикосновение всего самого безобразного, что только существует в мироздании. Это было неосязаемо, но тем не менее мерзко и грязно, куда более мерзко и грязно, чем он только мог вообразить. Эта мерзость и грязь обволакивали и покрывали не плоть его, а душу.

И сквозь эти вихри злобного мрака он вдруг увидел, как шевельнулись губы на лице Джудаи. И в обволакивающей все серости и мраке раздался голос, красивый, богатый, бархатистый голос, словно звучание натянутой золотой струны. Столь прекрасен был этот голос, голос Джудаи, что даже ужас, вложенный в ее слова, не смог вызвать неблагозвучие из гортани, в которой никогда не звучало ничего, кроме музыки.

— Теперь я готова взять тебя, Нордуэст Смит. Время пришло сбросить это тело, а вместе с ним и способы обольщений и облачиться в мужскую силу, прямоту и откровенность, чтобы я могла закончить то, зачем пришла. Это не продлится долго. Твоя сила и жизнестойкость будут нужны мне лишь до тех пор, пока я не подчиню... А потом я смогу пойти дальше в моей истинной форме, чтобы подчинить миры его власти.

Смит только глазами моргал. В речи ее была какая-то пауза, провал, где должно было прозвучать имя, но это была пауза не молчания или тишины. Губы ее продолжали двигаться, хотя и беззвучно, но воздух все-таки сотрясался от бессловесной модуляции, проникающей в мозг столь глубоко, что он ощутил невольный трепет — если только возможно ощущать трепет, когда произносится слово без звука.

Этот сладкозвучный, воркующий, журчащий голос шептал сквозь туман, который становился все гуще, и теперь он едва различал очертания фигуры, стоящей перед ним.

— Я так долго ждала тебя, Нордуэст Смит, человека с таким телом, как у тебя, с таким умом, как у тебя, именно такой человек должен служить мне, исполнять мою волю. Я беру тебя немедленно, от имени великого... Именем великого... приказываю тебе отказаться от твоего тела. Ну!

Последнее слово прорвалось сквозь туман, и Смит вдруг перестал видеть, слепота поразила его, как удар молнии. Ноги его больше не упирались в пол. Он барахтался в тумане столь отвратительного ужаса, что сама душа его корчилась в нем, не находя избавления от этой боли. Какая-то липкая, мерзкая, серая дрянь просачивалась сквозь все его существо, обволакивала, наползала, сочилась, и мозгом своим он ощущал ее прикосновение, доводящее до безумия, так что душа его, содрогаясь от неописуемого ужаса, чтобы избавиться от него, готова была укрыться хоть в самом аду.

Он уже едва понимал, что происходит. Тело его подвергалось переделке, чтобы лишить его способности защищаться и заставить сознание покинуть его. И, понимая это, понимая, что спасти может только чудо, он продолжал отчаянно бороться. Наползающая слизь уже обволакивала душу. Реальность предстала перед ним во всей своей отвратительной, тошнотворной наготе, и он больше не видел способа, как избавиться от этого. В судорожных попытках бежать от этого ужаса, обволакивающего его, сквозило безумие. Но он продолжал яростно сопротивляться.

Это случилось внезапно. Он услышал отчетливый щелчок — и почувствовал освобождение. В какое-то мгновение эти серые, ползущие приступы отвращения прекратились. Он плыл, свободный, легкий и неосязаемый, в пустоте, где не было ни света, ни темноты, не сознавая ничего, кроме блаженного чувства освобождения от мучений.

Постепенно сознание снова вернулось к нему. Теперь он не имел формы, он не состоял из материи, но все чувствовал и все понимал. И он знал, что должен снова найти свое тело. Как — он и сам не знал, но мысль об этом превратилась в мучительное желание, и все его неосязаемое существо так сильно сосредоточилось на этой мысли, что через мгновение комната, которую он покинул, появилась снова и его собственная высокая фигура поплыла через вуаль дыма. С огромным усилием он направил все свои мысли к этой фигуре и наконец начал понимать, что происходит.

Теперь он обладал способностью совершенно ясно и отчетливо видеть одновременно все стороны света. Плавая в пустоте, он осматривал эту комнату. Сначала было немного трудно смотреть на каждую вещь в отдельности, поскольку глаза его теперь никак не могли сосредоточиться на чем-то одном и комнату он видел как широкую панораму, не имеющую центра. Но через некоторое время он научился пользоваться особым приемом концентрации и сначала ясно увидел самого себя, широкоплечего, высокого мужчину с загорелым, жестким лицом, который неподвижно стоял, окруженный медленно клубящимся туманом, окутывающим его густым, отвратительно-липким облаком, и это заставило его с тошнотворным чувством вспомнить, что, собственно, произошло. В ногах у него лежало тело Джудаи. Необыкновенно привлекательное, тело ее вытянулось светящимся двухцветным пятном алого с белым на темном фоне каменного пола. Смит понял, что она умерла. Чуждую жизнь, которую вдохнули в нее, теперь взяли обратно. В прекрасном теле, округлые формы которого были едва прикрыты бархатным одеянием, красноречиво и прямо заявляла о себе сама смерть. С ней все было кончено.

Он снова обратил внимание на собственное тело. Этот омерзительно и ужасающе живой туман еще более сгустился, превратившись в тяжелые и вполне ощутимые одежды из противной липкой субстанции, которые постепенно обволакивали высокую фигуру стоящего человека. Но эта субстанция исчезала. Она медленно и неуклонно просачивалась в плоть, которую он покинул. Вот уже почти половина этого липкого тумана ушла, и в это замороженное тело проникало некое подобие жизни. Он видел, как остатки серой дряни, которая и была этим Нечто, завладели его покинутой личностью, пробудив в ней холодную и чуждую жизнь. Он видел, как Нечто берет под контроль его нервную систему, его тренированные мышцы, и первое его движение было столь знакомым: быстрым жестом он сунул бластер в кобуру под мышкой. Он видел, как фигура, которая только что была им самим, передернула плечами, чтобы убедиться, что ремешок на месте. Он видел, как он длинными, легкими шагами пересек комнату — точно так же и он ходил совсем недавно. Он видел, как его собственные руки берут из тонких пальцев с розовыми ногтями резную шкатулку слоновой кости.

И только тогда до него дошло, что он может читать чужие мысли, они были для него как открытая книга, он понимал их, как прежде понимал человеческую речь. Но в комнате были только чуждые мысли — так думало Нечто, и раньше эти мысли не были доступны пониманию человеческого существа и не имели для него никакого смысла. Но теперь он начал понимать многое, и в его сознании появилось множество еще не совсем непонятных, неясных, странных понятий и идей.