Подменный князь. Дилогия (СИ)

Перейдя затем к стоявшему рядом со мной инязору Овтаю, епископ остановился и оглядел его мощную фигуру с восхищением.

— Слышал о твоих воинских подвигах, богатырь, — сказал Анастат. — Как ты громишь врагов. Нареку тебя еврейским именем Илья, что значит «сила Божья». Ты будешь защищать веру Христову и отечество от врагов.

Когда епископ перешел к другим крестящимся, мы с Овтаем сбросили с себя одежду и завернулись в белоснежные шелковые покрывала, которые почтительно подал нам один из диаконов церкви. Со всех сторон на нас смотрели глаза святых с многочисленных икон. Византийские иконы выглядят не совсем так, как я привык видеть в современной мне России. Есть свои особенности у греческой иконописи. Лики были темными, тона преобладали коричневые, бежевые или черные. Глаза у святых были как черные маслины — круглые и глубокие, а лики — худые, с четко прорисованными морщинами.

Двери в храм оставались открытыми, и поэтому было довольно светло — солнечные лучи свободно проникали в собор до самого баптистерия.

Честно сказать, я не очень внимательно слушал проповедь, которую в начале таинства произнес Анастат. Он говорил об искупительной жертве Иисуса Христа и о вечной жизни, которую Он купил у Бога для спасения каждого верующего в Него человека.

— «Ибо так возлюбил Бог мир, — прочитал епископ шестнадцатый стих третьей главы Евангелия от Иоанна, — что послал Сына Своего единородного, дабы каждый верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную…»

Анастат говорил проповедь на греческом языке, а мои дружинники понимали либо по-славянски, либо на финских наречиях — эрзянском, муромском, вепсском, ижорском, карельском…

Поэтому Алеша Попович переводил слова епископа на славянский, а Овтай Муромец — на свой язык, который был понятен всем остальным финнам.

Анастат много внимания уделил рассказу о грехах, среди которых важнейшие — идолослужение, поклонение иным богам, мужеложество, многоженство и прочий разврат.

Я косил глазами на стоявших вокруг баптистерия дружинников и ловил смятение в их взорах. Они переглядывались, осторожно вздыхали, крутили головами. Большинство из них были искренне поражены. Греческий епископ говорил им поразительные вещи, которых они прежде даже не могли предполагать.

Оказывается, что поклоняться Перуну и другим богам, а также Священным рощам, домовым духам и духам рек и озер — грех. Грех заниматься любовью со своим боевым товарищем. Грех иметь несколько жен и наложниц. Да как же жить-то тогда? И что это будет за невиданная жизнь?

Тем не менее никто не посмел возмутиться. Наверное, думали, что пронесет. Великий князь киевский Владимир перебесится, и все станет как прежде. Главное — не перечить, потом все как-нибудь образуется. Поиграет князь с христианством, а потом и сам забудет. Мало ли какая блажь находит на начальство?

«Нет, друзья, — думал я. — Ничего вы еще не поняли. Не образуется. И не пронесет. Русь станет христианской навсегда, навеки. И вы постепенно станете христианами. А не вы, так ваши дети. А не дети, так внуки, но только это обязательно произойдет. Потому что Руси суждено стать великой страной, а русским — великим народом, прославленным среди народов Земли. А произойти это может только с помощью Иисуса Христа».

Я первым залез в баптистерий. Двое молодых дьяконов в парадном облачении, с золочеными епитрахилями через плечо, подвели меня к мраморным ступенькам и помогли подняться. Встав на край баптистерия, я оглядел собравшихся, окинул их быстрым взором. Вот они стоят тут все — те люди, которых я уже успел хорошо узнать. Имена многих я помню, имена некоторых — нет. Но все они сейчас станут свидетелями и участниками важнейшего, главного события в истории России. Кроме меня, никто из стоящих здесь до конца этого не понимает, но с сегодняшнего дня начинается действительная история нашей страны! Та история, которой будут гордиться, которой будут дорожить и которая станет путеводной звездой дли миллионов людей.

По таким же ступенькам внутри баптистерия я спустился в воду и встал на дно. Вода доходила мне до середины груди.

— Василий, — обратился ко мне Анастат, склонившийся над стенкой баптистерия и взявший меня за плечи. — Отрицаешься ли Сатаны и всех дел его?

— Отрицаюсь.

— Даешь ли Богу обещание доброй совести?

— Даю.

— Крещу тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа…

С этими словами епископ надавил мне на плечи и погрузил с головой в воду.

Когда спустя секунду я поднялся, то услышал слова: «Не плотской нечистоты омытие, но обещание Богу доброй совести…»

Те же два дьякона помогли мне подняться из воды. Струи стекали с меня на мраморный пол, я оставлял следы босых ног на полу. Старый епископ шагнул ко мне и, прижав одной рукой к себе, вознес другую над моей головой.

— Да благословит тебя Господь! — услышал я дребезжащий старческий голос Анастата. — Да презрит на тебя Господь светлым лицем Своим. Да пошлет тебе Господь мир!

Следом за мной в воду полез муромский князь. Овтаю вода доходила до живота, и епископу пришлось просить его сильно согнуть колени во время погружения. Спустя минуту нареченный в христианстве новым именем Илья Муромец снова, уже мокрый, встал рядом со мной.

Затем крестились остальные дружинники, изъявившие желание последовать примеру своих князей. Из баптистерия они выходили присмиревшие, с серьезными выражениями лиц. Они утирали воду, текущую по лицам, и я видел, что настроение их изменилось. Теперь они уже не думали о том, что участвуют по прихоти князя в каком-то шутейном действе. Нет, благодать Святого Духа, сошедшая на них во время крещения, дала многим понять — это навсегда, это поворот в личной жизни и поворот в истории. Прежнее должно быть оставлено…

«Оставь теперь, — сказал Иисус Иоанну Крестителю во время крещения. — Ибо так надлежит нам исполнить всякую правду».

Вот, мы совершили всякую правду в тот день, и я рассказал о своем крещении.

Любава подошла ко мне сразу после совершения таинства. Ее сопровождал архонт Херсонеса, который совершенно перестал понимать, что происходит вокруг него. Человек он был немолодой, и мне отчасти даже жалко было этого полного заспанного грека, чья жизнь протекала так мирно и скучно до самого недавнего времени. Теперь же голова у архонта пошла кругом. Не успел он переварить известие о том, что победитель — киевский князь желает принять святое крещение, как поступило новое известие — в городе находится сама сестра императора Анна.

Понимал ли несчастный архонт, что принцесса Анна — никакая не Анна, а бывшая рабыня славянка Любава? Конечно, понимал. Архонт был неглупый человек, и уж никак не сумасшедший. Но что ему оставалось делать?

Ведь киевский князь объявил, что собирается жениться на этой женщине, как на сестре императора Василия, в знак вечного мира и дружбы. А вдруг императору будет угодно признать ради политического интереса эту женщину своей сестрой? А что? Вполне возможно: архонт допускал такой вариант развития событий. Император хочет усмирить Русь и дружить с нею? Да, это всем известно. А тут подворачивается такой отличный случай. Даже не нужно посылать собственную сестру в лапы киевскому князю, раз он уже нашел кого-то.

Любава обняла меня, прижалась к моей влажной груди.

— Бог да благословит тебя, Солнышко, — прошептала она мне на ухо. — Ты станешь хорошим христианским государем. Я буду любить тебя всю мою жизнь.

Я оглянулся и увидел, что все смотрят на нас с Любавой. Еще бы, это ведь тоже историческое событие: принцесса Анна поздравляет своего жениха с крещением. Впереди всех остальных стояла группа из трех человек, которые, глядя на нас, улыбались. Это были Добрыня Никитич, Илья Муромец и Алеша Попович. Оглядев их, я пожалел о том, что нет фотоаппарата — отличный получился бы снимок на память…

— Завтра будет причастие, — сообщил епископ Анастат, когда после богослужения мы все вышли из собора. — Вам всем обязательно нужно быть. Сначала исповедь, а затем — первое в вашей жизни причастие. — Потом повернулся к Алеше Поповичу и, по отечески тронув его за плечо, спросил: — Ты хочешь, чтобы я рукоположил тебя диаконом? Это можно будет сделать завтра после причастия. Ты вернешься на Русь и станешь служить в Киеве, как твой отец.