Колдовская магия

Саро откинул занавеску на двери и увидел, как Фавио Винго склонился над неподвижным телом брата. Что-то в его руке пульсировало глубоким кровавым светом.

— Пусть камень мне скажет, что творится под этим холодны белым челом…

— Отец, нет!

Саро стремительно бросился вперед, чтобы остановить его. Как раз в этот момент Фавио Винго прижал камень настроения ко лбу своего сына.

На мгновение коснувшись потной кожи Танто, камень начал пульсировать бледным, болезненным серо-голубым цветом. Потом, когда Саро схватил отца за плечо, он вспыхнул белым — таким ярким, что обжег глаза, потом озарился сверкающим золотом.

Сноп чистой энергии побежал по правой руке Саро, заставляя его сильно сжать плечо отца, пока юноше не показалось, что кости сейчас расплавятся. Огненная лава бешеным потоком пронеслась по руке, ударив прямо в голову, так что Саро закричал от боли — глубокой, раздирающей боли, обжигающей, подобно жертвенному костру, — и вой перепуганного насмерть отца послышался в ответ.

Камень, скрытый в мешочке на шее Саро, яростно запылал, и юноша теперь ощущал обе «слезы Богини» как два огромных внешних сердца, а себя самого — крошечным семенем, попавшим между ними, наполненным непомерным количеством жизни, которая вот-вот разорвет его на части и прольется в ночи раскаленным дождем. А минутой позже раздался более высокий, срывающийся на визг крик, звенящий и эхом заметавшийся в стенах комнаты, как пойманное в ловушку животное.

С жестоким усилием Саро оторвался от плеча отца. Тут же свет померк в обоих камнях настроения, оставив комнату в такой абсолютной темноте, что показалось, будто потухло солнце.

Юноша услышал, как отец упал на пол, разобрал его истеричное дыхание и приглушенную молитву:

— О Фалла, о Фалла, о Фалла…

И затем другой голос, срывающийся на визг:

— Я ослеп! Проклятие, я ослеп!

Глава 22

СЕЙДА

Камнепад, который девятнадцать лет был целым миром для Катлы — миром, который она любила, где искала и находила удовольствия жизни, теперь стал для нее тюрьмой.

В первые недели по прибытии девушка могла только хромать по двору, слишком истощенная, чтобы отойти от дома больше чем на два шага, опиралась на забор и смотрела на море. Далеко внизу виднелась бухта, где стояли на якоре «Птичий Дар» и вернувшиеся из вечернего плавания рыболовные лодки. К западу возвышались гранитные утесы, на которые любила взбираться Катла: зубчатые скалы и открытые штормам мысы, море, пенящееся белыми брызгами на камнях… Даже из селения она слышала грохот волн у Великого Цауна, где вода врывалась в небольшую пещеру и так сильно ударялась в ее стены, что пена выстреливала в воздух, как извергающийся гейзер. Столько раз Катле удавалось избежать этих волн… наверное, примерно столько же, сколько она попадала под них и промокала до нитки.

Руки девушки зудели, и не только от того, что она медленно выздоравливала. Катле до боли хотелось снова прикоснуться к скале, почувствовать ее грубую зернистую поверхность под кончиками пальцев, осязать дрожь под рукой, подтягиваясь вверх, ощутить перелив энергии из кварцевых вен в ее собственные.

Позади возвышались горы, мрачные и недоступные для всякого, кто лишен проворства. Казалось, куда бы Катла ни посмотрела, она видела только ограничения, наложенные на нее в этой новой жизни, которые было сложно понять и невозможно принять.

Часто, с горящими от мысли о потерянной свободе глазами, она поворачивалась спиной к морю и возвращалась в дом, сидела и молча глядела на угли очага, вспоминая события на Лунной равнине, пока мама или бабушка не начинали тормошить ее, заставляя выполнять простую работу, посильную для человека с одной рукой.

Иногда Катла философски вздыхала, потом седлала пони для короткой мучительной прогулки по болотам, во время которой каждый раз закусывала губу, когда животное спотыкалось о кочку. Девушка едва замечала улучшение своего состояния, таким медленным и постепенным оно было, а она — такой нетерпеливой.

К концу лета, однако, Катла снова могла бегать: она перепрыгивала через торфяные лужицы и каменные выступы немного коряво, но все же с несколько большей ловкостью, чем многие мальчишки, и еще скакала галопом на пони, управляя им одной рукой. Но все остальное, то есть лазание по горам и работа по металлу, плавание и рыбная ловля, даже одевание и самостоятельные прогулки, продолжало вызывать отчаянное чувство безысходности.

Ожоги на ногах и плечах превратились в бледные шрамы, но правая рука упрямо оставалась шишковатой, похожей на кулак со слепленными в уродливую массу перекрученными красными пальцами, которые Катла предпочитала скрывать, хоть никогда и не считала себя слишком заботящейся о красоте девушкой.

Маленькие дети, только взглянув на ее рану, тут же убегали прочь. Это огорчало, особенно если учесть, что другие члены клана получали и более страшные раны, однако всеобщего внимания не привлекали. Кар Деревянная Нога, прозванный так за деревянный костыль, привязанный к культе ноги, которую (как он утверждал) отгрызло у него морское чудовище, был действительно местным чудом, но его рана не оставалась на виду и уже давно не вызывала комментариев. И Грима Халсен родилась с красным пятном в пол-лица, но улыбка все равно оставалась первым, что бросалось в глаза при встрече с ней.

Старики щеголяли шрамами, полученными на войне, на лошадиных боях, в пьяных драках и несчастных случаях на море, это правда: но женщины в клане Камнепада редко получали увечья, так что история Катлы стала широко известна. Пожалев внучку, бабушка Рольфсен так перешила большую часть туник, что длинный рукав стало удобно собирать в пучок и завязывать на конце, чтобы спрятать культю.

Целители приходили и уходили, применяли зелья и натирали поврежденную руку мазями, но лекарства не дали никакого эффекта, а только заставляли Катлу корчиться от боли и убегать на улицу.

Бабушка Рольфсен только жевала губу и качала головой, наблюдая за усилиями докторов, потом однажды поймала дочь за локоть и прошептала что-то ей на ухо.

— Фестрин Один Глаз! — воскликнула Бера. — Ты, наверное, шутишь!

— Больше ничего не сработает. Ведь хуже все равно не будет?

— Но Фестрин — сейда! — прошипела Бера, быстро оглядываясь, чтобы убедиться, что Катла не подслушивает.

Катла подслушала:

— Сейда? Правда?

Бера завертелась на месте, ее голубые глаза заблестели от раздражения.

— Слух, как у совы! — усмехнулась бабушка Рольфсен.

Катла ни разу не встречалась с живым сейдой. Хотя, когда ей исполнилось двенадцать, она, будто олень, прокралась в Древний Хоу с несколькими другими детьми, чтобы посмотреть на лежавшие там кости одного из сейд. Ничего страшного не произошло, хотя Фент клялся, что видел, как прах пошевелился, когда луна зашла за облако. Двумя днями позже с кончика носа Тиан таинственно исчезла бородавка, что определенно доказывало колдовскую силу гробницы.

Кости были длинными, вспомнила Катла, пожелтевшими, тонкими и очень хрупкими, а люди говорили, что сейда, чей скелет они нашли, был, сколько его помнили, всегда старым-престарым человеком, и все из-за магии земли, которой он владел.

— Кроме того, — обратилась Бера к матери, игнорируя Катлу и повернувшись к ней спиной, будто пытаясь физически выключить дочь из разговора, — как ты собираешься связываться с Фестрин Один Глаз?

Бабушка почесала нос и бросила на дочь хитрый взгляд.

— У стариков свои методы, — ответила она снисходительно. — Я слышала, нам вскоре представится возможность принимать сейду у себя.

— Что? Здесь? — Бера выпрямилась во все свои пять футов. Ее бледная кожа вспыхнула, две красные полосы появились на щеках. Прямо как Фент, когда он злится, подумала Катла. И, как ее близнец, мать могла быть удивительно настырной и трудной в общении. — Мне никто ничего не говорил!

Бабушка Рольфсен, привыкшая к несдержанности дочери, просто пожала плечами:

— Говорят, Фестрин путешествует с этими комедиантами…