Мистические рассказы

Это было совсем как в романе Загоскина или в забытой повести Нарежного, и прелесть этого ночного заезда в степной постоялый двор столичный человек мог чувствовать даже сквозь жестокую тяготу утомления.

V.

Изба напоминала вокзал третьего класса, где столпился народ перед отходом поезда.

Протянувшись в углу, на лавке, спал тучный священник с женой и взрослой дочкой, очевидно, самый почтенный, а, может быть, и просто самый ранний из гостей. Рядом на лавках, на табуретах, на приступке у печки, даже на полу, сидя, полулежа, согнувшись калачиком, расположился разный люд, преимущественно купеческой складки. Кто-то, очевидно больной, поохивал на полатях, и трудно было понять, мужчина это или старая женщина.

Мы вымылись, закусили и поторопились занять места; где еще можно было прислониться к стене и задремать. Несмотря на спящих, много голосов говорило враз. Кто-то, может быть по адресу меня и фельдшера, распространялся о грехе пить молоко в пост. Кто-то старательно выяснял самый короткий путь на Понетаевку.

Я должен был несколько времени втянуться в эту обстановку, чтобы различить среди голосов один, журчащий покойно и ровно и явно что-то рассказывавший. Исходил он из-за большой печи, за выступом которой была, видимо, одна из самых уютных лавок.

Голос был мужской, он мягкий до женского оттенка, тот сладенький, «елейный» голос, которым говорят сбирающие на масло монахи, боголюбивые страннички лавочные сидельцы средних губерний из тех, что в будни умеют надуть всякого, обласкав и приветив, а по праздникам подтягивают ирмосы на клиросе.

Что он рассказывал, мне поначалу представлялось неясным, но это было, по-видимому, что-то ударяющее в мистический стиль легенды. Повесть шла о каком-то случае в Касимове, в доме некоего почтенного человека, которого рассказчик хорошо знал. Человек содержал обоз извозчиков и, между прочим, имел дело с одним мужиком, ходившим за десятского.

Однажды хозяин с ним повздорил и отказал ему. Десятский озлобился, «как дьявол», и, уходя, сказал, что хозяин его «попомнит». «И этак на него посмотрел». С той поры долгое время, как ночь, так у хозяина звонил дворовый звонок, протянутый через весь двор к его дому.

— Все это слышат, собаки бегут по двору, как бешеные, но — подойдут с фонарем к воротам, никого нет. Было так раз и десять раз, а потом этому и счет потеряли.

— Да дай послушать! — недовольно окрикнул чей-то грубоватый и уверенный голос мужиченку, все еще не кончившего с путем на Понетаевку, и следом бросил, очевидно, по адресу рассказчика благосклонное:

— Ты малость погромче!

— С превеликою охотою, любимец Христов! — ответил елейный голос, уже не оставляя сомнения, что это кто-то из церковных.

VI.

Окрик подействовал, словно начальнический приказ. В помещении вдруг стало тихо. Точно смущенный молчанием, сморившийся батюшка на минуту всхрапнул беспокойно и громко и опять задышал ровно и мерно.

— Отслужил хозяин молебен, — журчал голосок, — нет, не проходит. Около полночи, — не могу вам доподлинно объяснить, в самые-ли двенадцать часов, — дерг кто-то в звонок. Истинное сатанино навождение!

— Отвод, глаз! — сказал кто-то басом с полатей. — Ничего такого не было, а отведи человеку глаза, — и не то почувствует.

— Не могу спорить, милостивый господин, может быт и призор очес. Однако, позвольте сказать, мало того, что хозяин сей звон слышал, но и жена его, и присные, и даже, сказываю вам, и собаки полошатся и бегут.

— От призора очес и надо было молитву читать, — не иначе, — авторитетно подтвердил бас. — Спроси вон хошь батюшку.

— Батюшка изволят спать, — возразил елейный голос, — но я так полагаю, что если тут надо было молитвой брать, то не иначе, как из требника Петра Могилы службу править.

— Это какая-же такая могила? — спросил купец, установивший тишину.

— Петр Могила был митрополит в Киеве и отпечатал этот требник «Эвхологион» во святой великой чудотворной киевской лавре. Надо полагать, при Алексее Михайловиче, коли не раньше. Превеликая это ныне редкость, и любая старообрядческая община за него сотен шесть соберет с великой радостью. Только все эти книги наперечет, и уж больно мало их до нашего дня уцелело.

— Чего же ее тогда не переиздадут? — спросил фельдшер, которого я уже считал заснувшим.

VII.

— Потому, любимец Христов, не переиздадут, что хотя и не отречена, но запрещена та книга. На архиерейском соборе положили ее боле не печатать, — так полагаю, потому, что не след ее всякому человеку видеть. Есть её главная сила в том, что содержит она молитвы об избавлении от обуревания и насилия духов нечистых и молитвы заклинательные на всякия чародеяния и обавания человеков и скотов, и домов. И такова сила этих молитв, что кто их чтет с великим дерзновением, — не может тому бесная сила противостоять. И где их чтут, изыдет оттоль всяк бес, змеевидный и звероличный, яко пар, или яко птица, и Нощеглагольник, и Домоволшебник, и привиденый демон, и всяк бес утренний и полуденный, и полнощный, — от моря и от реки, от земли и от кладезя, от дубравы и от водопутия, и от гроба идольского, и от покрова банного.

— Вы, надо полагать, эту книгу видели? — спросил купец почтительнее и перейдя на вы.

— Сподобил Господь. Как был в Стародубе, у одного человека старой веры видел. Большая такая книга, как наш Типикон или Триод Постная. И картину там видел, как Господь наш гергесинских бесов в стадо свиное изгоняет. Токмо в этой церковной книге есть изображение бесной силы, — нигде боле! Сказывали мне раньше, будто есть тут и заклинательная молитва на разбойного человека в степи. Кто сию молитву знает, тот злодея, на него нападшего, может бесчувственным столбом во едино мгновение сотворить. Одначе, не совсем так вышло.

— Нету? — спросил бас с полатей.

— Нет, — с грустью в голосе ответил говоривший. — Все сказано, — и что с некрещёными младенцами будет, как они на особое некое преселены будет место, где ниже утешение, ниже муку потерпят, и куда душа сряду по смерти идёт, и как себе братана сотворить, крестом обменявшись, — а этого нет. Надо полагать, не может быть такой молитвы!..

VIII.

Слышно было, как рассказчик вздохнул, точно жалея о том, что есть предел и чуду молитвы. Или мне показалось, или в самом деле точно тихий вздох пронесся и над всеми остальными. Рассказчик передохнул и продолжал:

— Так вот, отцы и благодетели, думаю, что ежели бы по сему требнику молитвы прочесть, — сняло бы навождение. Но где-ж его добудешь, коли, может, он только в городе Санкт-Петербурге, в Государя Императора публичной библиотеке, как некое многоценное сокровище, храниться? По малом времени, однако, перестали звонки. Но так скажу, что и по сем бывшее не лучше вышло. Это уже в мою бытность произошло, и нечто здесь и мое око видело.

Только что человек; покой обрел, приходить к нему раз жена и говорить: «Посмотри-ка, говорить, что-то с нашим малым сыном неладное делается. Ночей, говорить, малец не спит». А ребенок несмышленочек, по первому году шел и даже еще и младенческих слов не говорил^ Стали за ним примечать, — что за напасть! Днем малое дитя на час-другой забудется, а как ночь, — лежит, глазки открыты. Подойдешь к нему, кроткой улыбнется улыбкой и опять в молчании в потолок смотрит. Думали поначалу, — нездоров, но все у него чин чином, не плачет, не жалуется, не охает. Токмо тает с каждым днем, что деревцо малое раненое, так что смотреть силы нету. Смучилась мать, потому от жалости и сама она всю ночь подле сидит и маетой мается, а днем слезы льет, да людям печалится. И отец извелся.

Бывалые люди говорят: «не иначе, как кто сглазил», а уж отцу с матерью давно то ясно, и кто спортил, ведомо. Какова же, христолюбцы, может быть злоба человеческая! Пускай бы на врага своего порчу навел, а за что же малолетнее дитя страдальчествует?