Мистические рассказы

Самое плотное тело изменяет свою форму под вечным давлением. В Риме, в соборе Петра, бронзовый палец ноги на статуе апостола стерт устами лобзающих. Неужели вечное отражение жизни души на руке не оставляет никакого внешнего отпечатка, по которому человек опыта и наблюдения мог бы восстановить прошлое и, может быть, предугадать будущее?..

IV.

Но это, может быть скучно, и похоже не на рассказ, а на лекцию. Кто интересуется всем этим, тот, если захочет найдет нужные книги.

Скорее, чем я думал, через какие-нибудь три-четыре дня, в моих руках уже была засаленная и достаточно обтершаяся по углам визитная карточка, на которой убогим и изби тым шрифтом были напечатаны всего три слова:

— «Антиох Паганако, настройщик», — а внизу виднелись следы уже стирающегося карандаша— «Измайловский полк, 12-я рота, д. 16».

Хозяйка передала мне карточку и наставляет:

— Вы, сударь, в долгий ящик дела не откладывайте, потому теперь наступит праздники, и у него сенокос. Видимоневидимо народу нахлынет, и вам тогда долго своего часу ждать придется. Да и он уж не так будет внимателен. И еще забыла вам сказать, — раньше шести вечера к нему не ездите и субботу пропустите, — по субботам он шабашит и никого не принимает.

В день поездки я случайно побывал у своих родственников. Смеясь, я рассказал о предстоящем развлечении, и одна из моих двоюродных сестер, с которою мы водили особенную дружбу, всем этим заинтересовалась.

— Ах, как это любопытно! А ты меня с собой взять не можешь?

— Отчего же, Вера. Я думаю, можно. Карточка у меня с собой.

Взглянула она на карточку.

— Какая, — говорит, — противная. Неприятно в руки взять. И что за странная фамилия! Грек он или армянин? Па-га-на-ко! Точно от корня — «поганый».

— Не знаю, — отвечаю, — армянин или грек, а только моя хозяйка говорит: «одно слово хиромантик». Надо поехать. И знаешь что, — представимся ему, как муж с женой. Это смешнее…

Засмеявшись, она одела тут же для пущей видимости обручальное кольцо сестры, а мне брата и мы поехали в двенадцатую роту.

V.

…Я этих мест не люблю. Никогда в них живать не случилось и, должно быть, поэтому, когда сюда попадешь, чувствуешь какую-то нервную подавленность неизвестностью места. Камень и кирпич, отсутствие деревца, хотя бы оголенного, в небе черные змеи фабричного дыма, заводские трубы, как дьяволовы карандаши или чьи-то предостерегающие, поднятые персты, чернеющие в морозном сумраке, и, хмурые, постыло-казенные громады казарм.

Теперь улицы поразрослись, почистились, а тогда все это имело вид убогий и безжизненный. Человек, бьющий на мистические слабости себе подобных, не мог бы подыскать лучшего себе места.

У 12 роты мы отпустили извозчика и пошли пешком. Я был предупрежден, что Паганако избегает популярности и даже уклоняется от бесед с посетителями, подъехавшими к нему в экипаже.

Вот и 16-й номер. Все, как говорили.

Убогий, точно вдавленный в землю домишко с мелкими, подслеповатыми окнами нижнего этажа, похожего на подвал. Такое впечатление, что— приехал бы часом позже, — эти окна совсем бы ушли в землю.

Сбоку узкая калиточка с кирпичом на блоке, и во дворе, сразу за нею, действительно дощечка — «Настройщик». Фонарь бросает во двор слабую полосу света, и в ней можно разобрать на стене дощечку и указующий перст, как водится, вывихнутый каким то «холодными» живописцем. Вот и войлочная дверь с набитой на ней такой же, как у меня в руках, карточкой.

Признаться-ли, — моя рука дрогнула, когда я трижды потянул ручку звонка. Противно задребезжал звонок, — так и вспомнилась сцена с Раскольниковым пред дверью ростовщицы. Обычная нервность что-ли, или незнакомое место так настроило, но только сердце бьется беспокойно, и в душе какое-то странное ощущение не столько страха, сколько гнушения и отвращения к чему-то, еще даже и невиденному…

Через минуту за дверью что-то стукнуло. Зазвенела скоба.

— Антиоха Паганако можно видеть?

— Я и есть. Войдите.

VI.

Отвратительный трескучий голос и отвратительная фигура! Гном. Маленький и хромоногий, с белым, блестящим старческим лицом скопческого типа.

На глазах выпуклые, дымчатые очки, в фокусе которых сверкает блик света от висящей на стене и коптящей маленькой керосиновой лампочки, и этот блик совершенно скрывает направление взгляда. Чудится, будто эти сверкающие точки — горячие огоньки его глаз, и что он глазами смеется в то время, как все его лицо серьезно и сложилось в пренебрежительные складки.

На очевидно выбритой голове — феска-скуфеечка из коричневой шерстяной материи, и сухое тело| облечено в худенький, порыжевший пиджак и зеленый шарф на шее. По тому, что он застегивается и оправляет шарф, похоже на то, что он был в «неглиже» и для нас примундирился.

— Знаю, знаю, — разденьтесь, пожалуйста и благоволите сюда.

Протягиваю ему его карточку и говорю, что нам его рекомендовали, но он в ту же минуту карточку мне возвращает обратно и говорить:

— Знаю, знаю, — разденьтесь, пожалуйста, и — благоволите сюда.

И сами прошел в соседнюю комнатку, куда следом за ним, сняв шубы, вступили и мы. Комнатка крошечная и, надо сказать правду, без всякого расчёта на сценический эффект.

Каких бы здесь можно было навешать крокодилов, чучел сов и летучих мышей, настраивающих картин и всякой банальной, но производящей впечатление чародейской бутафории! Ничего подобного, а вместо этого совершенно заурядная обстановка шаблонной мещанской комнаты, — разнокалиберные стулья, протертый клеенчатый диван, потрескавшийся комод.

Единственная картинка на стене— какая-то старинная, в листок, in octavo, пожелтевшая гравюрка, прикрепленная к стене просто четырьмя булавками и изображающая нечто достаточно сумбурное, — какого-то голого старца, должно быть Сатурна, с крыльями и косою, опёршегося на локоть и прислонившегося к земному шару, над которым парить ангел, указующий вперед, в высь, пылающим факелом. Аллегория во вкусе тех, которые любили масоны и которых немало рассеяно в старых мистических книжках двадцатых годов.

Старик прошел еще дальше, оставив нас наедине. Видимо, эта комната служила приемной. Мы сели. И опять чувство какого-то омерзения ко всему, — и к продранному, точно липкому дивану, и к аллегорической картинке, и к душно му воздуху комнаты, в которой, словно бы только что накурили чем-то приторным и слащавым, — поднялось и стало расти в душе.

Мы просидели минуты три и уже начали переглядываться не без недоумения. Но вот старик, ковыляя, вышел из кабинета, подошел ко мне и положил передо мною разогнутую старинную книжку.

— Пока благоволите почитать, а вы (он протянул руку к моей спутнице) пожалуйте.

Сестра замялась.

— Но у нас нет секретов. Мы муж и жена. Может быть, можно вместе?

— Нет уж я попрошу особо. Супруг ваш подождет. Вы не бойтесь. (Он скривил рот в противную усмешку). Если хотите, мы и двери не закроем…

Она кивнула ему в знак согласия и вместе с ним скрылась в соседней конурке.

VII.

Прежде чем начать чтение страницы, отмеченной большим красным крестом вверху, я взглянул на первый лист книги. Это был третий том знаменитого сочинения Эккартсгаузена «Ключ к таинствам натуры».

Книга эта, изданная в 1804 году — очень большая библиографическая редкость. Чуть ли, она в свое время не была сожжена, и у антиквариев считается albo corvo rarior [1]. У них она чуть-ли не ходячий пример редкости и всегда предмет большего похваления. Вверху страницы стояло напечатанное в разрядку— «Глава, которую трижды прочесть должно».

Я начал читать, с трудом сосредоточиваясь и улавливая сокровенные цели старика. Случайно он занял этим мой ум, или к чему-нибудь меня подготовляет? В главе говорилось о необходимости высокой осторожности в деле испытания мистики природы.