Девятое имя Кардинены (СИ)

Дальше поднимались по лестнице, неширокой и какой-то до чрезмерности опрятной, и шли по паркету, вылощенному до зеркального блеска и гладкости, сквозь строй обтянутых дерматином дверей с одинаково блестящими ручками.

Женщина открыла одну из них.

В тесной прихожей помещался лишь столик с каким-то хитрым телефоном, два стула и двое молоденьких офицеров в серо-красном, которые резались в нарды, но тотчас же вскочили и хором прищелкнули каблуками.

— Вольно. Давайте играйте дальше, но телефонную и иную связь блокировать в течение часа. Ходы в игре обдумывайте не так, как до сего, а не торопясь: нарды — штука, азарта не терпящая. Понятно?

— Так точно, очень даже понятно!

А дальше находилась не приемная босса и не кабинет шефа, но небольшая комната, поделенная ширмами натрое — чтобы отгородить спальню от кухни с плитой и холодильником и еще оставить посередине место для письменного стола и кресел. Прямо над столом было окно, забранное решеткой. Женщина нажала рычажок в стене: решетка расползлась надвое. Открыла створку окна, которое было довольно широким и выходило во внутренний дворик, замкнутый стенами.

И запела — тем самым удивительным голосом, который поразил обоих мужчин с самого начала:

— Уж полночь наступила,

Тучка месяц укрыла,

Я жду тебя, мой милый,

Я жду — скорей приди, о, приди…

— Ну, пришел, — перебил финальную руладу хрипловатый старческий баритон, идущий откуда-то сверху. — Благо койка рядом с окном. Дальше что?

— Как здоровье ваше?

— Второй инфаркт кое-как залечил, с минуты на минуту жду третьего и окончательного, ибо всполошен ночным визитом.

— Мне надо поговорить с вами.

— Разумеется, разумеется. Затем и приехали. Нет чтобы с букетом и коробкой конфет средь бела дня да через входную дверь.

— Там же врачи стерегут и на меня зуб точат.

— И поэтому будем на весь двор петь серенады? Перевесясь чрез перилы, ножку дивную продев? Лезть к тебе в окошко я в моем нынешнем состоянии не в силах.

— Не беда, сеньорита уже приспособилась лазить к кавалеру сама, только вот незадача…

— Какая?

— Она вдвоем.

— Ну что же, идите оба. Держи!

Перед носом Таира в окне закачался какой-то плетеный конец. «Веревочная лестница. Забавно», — подумал он, пока женщина поднималась. Затем он сам поставил ногу в нижнюю петлю. Видимо, на его профессиональные навыки не очень-то полагались: женщина перегнулась, ухватив его за ворот, потом за пояс. Таир ступил ногой на подоконник, спрыгнул вовнутрь — и предстал перед щуплым, смирным и узкоглазым человеком в пижаме. Президентом Лоном Эгром.

Через полтора часа, когда они уже пребывали в нижней комнате, а президент снимал канат с крюка над своим окном и прятал в сейф, женщина сказала:

— Теперь договор будет утвержден не позднее чем завтра. Вас это успокоит?

— Да. Мы друзья?

— Нет, но мир нужен и вам, и нам одинаково. А потом грядет война в Лэне — и как бы нам не столкнуться лбами, если Горная Страна покорится государству Эдинер.

— Как твое имя?

— Я Танеида-Эль Кардинена. Мои кавалеристы держат границу с Лэном, а один отряд, на счастье, охраняет здесь меня и президента.

И добавила с усмешкой:

— Как видите, l’etat — s’est moi. Государство — это я.

Бусина седьмая. Адуляр

И снова — ветер, который дует из щели меж двух времен… Эдинская степь весной — это летящие вдаль пространства, по которым перекатываются волны трав, и цветы в зеленых прядях; солнце, которое дробится в мелких теплых озерах, кудрявые рощи и перелески, табуны золотых эдинских коней, которые пасутся на воле — топот копыт их, когда что-либо их встревожит, подобен грому средь ясного дня. А когда они покойны, над землей царит слитный звон кузнечиков, музыка летнего дня в полной его спелости.

Малый отряд «красных всадников» шел наметом, пьянея от скачки и теплого ветра. И по не совсем форменной одежде, и по тому, что рассыпались по степи, как дробины на излете, ясно было, что едут не по делу — так, разгуляться на просторе.

Народ в личной охране президента попадался разный. Не всех революция и война оторвали от сохи, иных и от крепкого хозяйства, как полковника Нойи, а кое-кого и от университетской скамьи. Дан, старший лейтенант, славился тем, что имел два высших образования, педагогическое и связи, оба незаконченные.

Вот он и вспоминал позже:

— К косяку рыжих кобылиц прибивался, танцевал черный жеребец. Именно черный, а не вороной, я не оговорился: вороной — значит, с синеватым отливом, а этот был весь точно из тьмы, аж глаз тонул. А уж хорош, как дьявол: грива и хвост косматые и чуть ли не торчком стоят, так густы, грудь как кузнечный мех, круп что наковальня, шея лебедя, а голова невелика, суха, уши прижаты. И посматривал на нас ой как хитро!

— Обротать бы, — вздохнул он тогда, оглянувшись на своего полковника. — Конек явно государственный, со здешнего завода. Увести, а потом ремонтеры уладят полюбовно.

— Дурень. Такой красавец-производитель миллион золотом стоит, если по-честному, — отозвался тот. Был он молод, как и все тут: волосы, от природы седые, заплетены в косицу, как парик, и это смягчало резковатые очертания его лица и блеск плутоватых золотых глаз. — А красть непочетно.

— Только ведь недаром говорят, что лучший конь и лучшая невеста — которые уведены, а не сговорены. Вот они уж точно твои. Судьба. Талан.

— Тала-ан. Попробуй его хоть поймать для начала, он же рядом с самками совсем бешеный сделался!

Дан рассмеялся от удовольствия.

— Это мы сча-ас, — протянул он, перекидывая аркан с седла на руку. — Не уведем, так хоть полюбуемся.

Аркан взлетел и уже повис было над головой жеребца, но тот ловко увернулся. Еще раз Дан метнул волосяное вервие — но на этот раз черный только повернулся задом и презрительно фыркнул.

— Интеллигенция. Две вузовских раздевалки посещал и один коридор. А ну, дай мне!

Нойи отобрал снасть и начал раскручивать над собой, но конь, завидя это, поднял хвост трубою и припустился вскачь.

Кавалькада бросилась за ним, растянувшись цепью, но он, без всадника и сбруи, легко уходил от них. Конники поднажали, со смутным подозрением, что жеребец нарочно их подманивает, — полковник снова напрягся и привстал на стременах, — как неожиданно черный развернулся и помчал прямо на них, куснул одного аргамака, толкнул плечом другого, проскочил в образовавшуюся щель — и отвернул в сторону, дико трубя о победе во все лошадиные легкие.

— И впрямь сатана, ох! — рассмеялся полковник, придерживая своего жеребца.

— Разрешите спросить, с какой стати вы за чужой лошадью гоняетесь? — произнес с земли до крайности вежливый голосок.

Он оглянулся. Под одной из пышных ив, коих много по степи произрастает, на каком-то старом одеяле или пледе сидела девушка в рубахе навыпуск и брюках, заправленных в высокие ногавки.

«И сама светлая, и от голоса будто свет исходит: вот чудно-то», — подумал Нойи.

— Так я спрашиваю. Отвечать собираетесь?

— А что, уж размяться нельзя понарошку. Больно жеребец классный.

— Хорош конь, ваша правда. Поближе хотите рассмотреть?

Девушка поднялась и свистнула вроде бы одними губами, будто произнесла долгое, летящее «О», по ходу украшая его переливами.

Вдали раздалось ответное ржание, и темная точка, мельтешащая почти на горизонте, начала расти.

Черный конь послушно подскакал к ним, подошел к девушке и замер, сверля ее огненным глазом в лучших традициях новобранцев.

— Умница. Щеночек ты мой лошадиный. Бархат, на!

Достала из кармана яблоко, разломила, подала ему половину на раскрытой ладони: другую съела сама.

— И впрямь твой жеребец. А мы думали, раз не подседлан, то ничей.

— Ну да, ничейный, как же.

— Слушай, может, продашь армии?

— Никак нельзя. Мы с ним одной крови, он и я.