По осколкам (СИ)

Я быстро устаю. Едва не тону, хлопая по воде огромными слипшимися рукавами. Ботинки упрямо тащат вниз, словно за них меня схватил кто-то большой и голодный. Хорошо, уже знаю, что тут больших нет, поэтому не паникую, не кричу, не трачу силы впустую. Снять ботинки, не захлебнувшись, кажется невозможным, но кое-как получается. Передохнув и откашлявшись водой, принимаюсь вылезать из пленяющей куртки. Прости, Гвэт, но недолго мне прослужил твой подарок с широкого плеча.

Неужели я застряла на одном месте? Почему кажется, что крупные медленные волны не дают сдвинуться, загоняют обратно к краю и дальше? А там поднимет и скрутит! Над головой грохочет, словно кто-то далекий и огромный хмыкает, одобряя мое бедственное положение. Но мелькает вдалеке земля черной неподвижной полосой, и это меня бодрит.

Барахтаюсь долго и упрямо — и через вечность, совсем без сил, вылезаю на берег. Меня рвет озерной водой и комками слизи.

Начинается дождь, как будто чья-то циничная воля решила, что мне только его не хватает. Я лежу на холодном берегу, меня бьют по спине крупные капли, а в голове кружится мысль: неужели все они — случайный вход не с нужного угла, ночь с тяжелой низкой тишиной, озеро, где когда-то едва не утащило за край любопытного Т, — неужели они сговорились, пригласили еще и дождь, и все это собрание лишь для того, чтобы встать у меня на пути? Не удивлюсь, если они сговорились с Первым!

На отчаянной попытке сообразить, куда теперь, меня рвет еще раз. Вдруг становится холодно, будто осыпали льдом — и я теряю сознание.

«…что — бежать напролом?» — зажигается из недавней памяти.

Я резко просыпаюсь.

Все еще темно, все еще дождь, все еще холодно, но уже не как во льду. Встать не могу. Весь мир сжался где-то у меня под сердцем, стянулся туда. Дрожит. То ли замерз, то ли боится.

Под щекой — мокрый песок, ноги не гнутся, руки не слушаются. По спине бьет дождь — все-то меня норовят в спину ударить! Но даже раздражение не прибавляет сил, и мне не шевельнуться.

Пусть глупо, пусть отчаянно, пусть в никуда, но губы мои шепчут: «Кто-нибудь… Крин, хоть за шиворот дерни, помоги…» Но никого на берегу нет, лишь шипит дождь. Ему безразлично, что поливать: воду, песок. Или бестолкового Основателя, которая должна была — должна! — помнить, что вход всегда случаен, которая решила, что она удачливая, но забыла, что удача — это не ползучка, чтобы везла, пока не привезет.

Напрягаю пальцы, цепляюсь за неподатливый песок: «Впусти меня, поделись теплом оттуда, где механизмы, где хранится взятое у Малой…» Но нет ощущения, что я прорастаю, что мои руки сильны, как корни. Осколок молчит, холодный.

Все холодное. Никого со мной рядом, никуда меня не пускает. И еще не шевельнуться. Мокрый песок все крепче сцепляет меня с 5115-ым… Так, может, не вставать и не ломиться? Может, нынешние холод и слабость превратятся завтра в огонь и силу? Превратятся сами, надо только полежать, подождать, чтобы все-все само, как-нибудь…

Разлеглась. Раскисла. А есть ли у тебя, Инэн, время, чтобы его терять, погружаясь в свою слабость? Подними лицо, осмотрись! Может, найдешь что-нибудь, что поможет.

Ну, давай! Привстала, проморгалась. Прищурься: что там темнеет?

Да, вот так. Коленки поустойчивей, ладонями упрись — и вперед!

Чего только ни делала я на этом осколке: и ходила, и ползала, и бегала, и плавала. Теперь — на четвереньках.

Еще немного!

Ударяюсь лбом в легкую преграду — тростниковая дверь. Она шуршит, проминаясь и заваливаясь. Посвистывает ветер, вошедший раньше меня. Черный проем открывается, как переход, ведущий в никуда.

Приподнимаю голову, наспех осматриваю полуразрушенную хижину. Детальней — потом. Все потом.

Переползаю через порог, и сразу — блаженство: дождь перестал лупить по спине! Ветер побродил между хлипких стен, посовался в щели и успокоился.

Я ложусь на бок у стенки. Подтягиваю колени к груди, обнимаю ладонями холодные ступни. Напротив моих глаз в тростниковой стене — дыра. Виден ночной берег. Два дальних холма, черные-пречерные, напоминают, как выглядит пара наших со стороны. Эти холмы будто вылезли из озера, оставив на песке смазанный след-хвост, и нацелились куда-то по своим делам.

У меня не осталось ничего: ни пары, ни дел. Даже ботинок. Была куртка Основателя — разорвана кнутом Алы. Была куртка Мастера — утонула в озере. Есть, конечно, рубашка и штаны, да они при таких стремительных потерях недолго протянут.

Все, что есть — все страшное. Окружило, давит, а я перед этим беспомощна и бессильна. Привычная жизнь осталась так далеко, что я уже и не вспомню, когда она начала разваливаться на части. Все знакомые вещи, которые я кожей чувствовала, с которыми срослась, теперь оторвались. Я как голая. В общем, я почти голая и есть.

Я считала, что мне везет, что владею случаем. А оказалось, случай властен надо мной. Его каприз загнал меня в угол, на самый край и в чем-то даже за край. Не знаю, какие законы мира крутят меня и куда волокут. А ведь когда-то все представлялось мне понятным. Выбирай дороги из тех, что еще не отсекли щиты «аварийной системы». Крути головой и дыши глубже, когда входишь. Вот твой Мастер.

Все рухнуло. Все рушится, и эта шаткая хижина тоже может упасть на меня в любой момент. Но пока она всего лишь шуршит на ветру, я закрою глаза и плотнее стисну ладонями холодные ступни, чтобы стать неподвижной, замереть, и пусть меня несет вместе с этим осколком по кругу и по кругу…

Когда Малая трогает мои веки лучом, пролезшим в дыру тростниковой стенки, я просыпаюсь. Потягиваюсь, разминая тело после сна в скрюченном положении, и выбираюсь наружу, чтобы поймать еще пару лучиков, погреться.

От порога осматриваю хижину. Земляной пол в пучках травы и островках мха, стены и крыша из тростника разлохмачены — дыра на щели, брешь на прорехе. В одном углу шест покосился, плетеная крыша загнулась вниз, в хижину лезет большой треугольник неба. В раннем свете, разливающемся над берегом, хижина похожа на сброшенную кожу чешуйчатого зверя.

Здесь он жил. Здесь искал уединения…

«Однажды понял, что ждать мне нечего, а искать то, что искал, больше не хочу, потому что все оно — бегство и на самом деле слабость. Верну-улся…»

И мне пора возвращаться. Надо только придумать, как.

Возле хижины и ниже от нее к кромке воды — песок. В нем не осталось и следа пути, который я проползла под дождем в ночи. Все смыло, сгладило.

Я иду от потрепанной ветрами и временем хижины к двум холмам, на которые смотрела, засыпая. При свете берег совсем другой. Спокойное озеро, напившееся воды с неба, мелкой рябью перебирает касающиеся его лучи. Большое белое облако застыло в чистой вышине. Оно прогнало ночные тучи, захватило кусочек неба — разве ему надо куда-то спешить? Край озера, упирающийся в границу осколка, прочерчен темно-голубой широкой линией. Я знаю, что озеро длинное, оно тянется больше, чем на грань, захватывая два угла. Дальний его край теряется в белесой сырой дымке. Отсюда видно только один угол — тот, через который меня выкинуло.

Вскоре берег становится каменистым. Из воды напротив холмов высовываются несколько округлых серых глыб, вода возле них зеленоватая от водорослей. Будто и правда эти холмы вылезли из озера, оставляя за собой россыпь крупных валунов и камней поменьше.

Босым ногам больно на камнях, но надо потерпеть. Я хочу пройти по берегу дальше и сразу подняться на второй холм: он повыше, с него больше увижу. Карту осколка я помню не очень хорошо. Я вообще карты помню плохо. Можно пошутить, что поверхность я знаю поверхностно.

«Ты всегда ленилась думать», — бросила мне тогда Ала.

Может, не было повода думать? Поиск новых трудных решений не нужен, если все отработано. Пришел, нашел, исправил, ушел. Или пришел, не нашел что исправить, пошел дальше. Где тут думать? Где, кстати, Крин, ты нашла саму возможность задаться вопросом «зачем вообще»?

Стараясь не замечать острых камней, впивающихся мне в ступни, иду, забирая правее и выше. Вскоре поднимаюсь на холм. С него видно далеко, но не так, как я рассчитывала. Замахнулась-то я при ясном свете увидеть не меньше трети осколка, но за огромной зеленой равниной, за изогнутой лентой реки, тянется гряда холмов — и закрывает мне обзор.