По осколкам (СИ)

Почтенный Борк усталым движением гладит себя по макушке. Кажется, от долгих раздумий у него заболела голова. Но его еще хватает на вопрос:

— Тебе нужна твоя помощница, чтобы очистить нашу землю?

— Даже если таких, как я и моя помощница, будет сотня, мы не прогоним заразу с земли, — отвечая я, невольно проникаясь его усталостью.

— Мы живем на своей земле и ничего не знаем о тех землях, по которым ты ходишь, Инэн, — задумчиво произносит вождь. — И сейчас ты сама не все знаешь о земле, про которую берешься что-то решать.

Двусмысленность его слов мне понятна. И я говорю:

— Поэтому надо разведать. Мы с моей помощницей сходим туда и все разузнаем. Если там точно не будет для твоего народа опасности, мы переведем туда хотя бы часть людей.

— Она бросит переселенцев в болезни, а нас тут в голоде! — вскрикивает Тар.

Но его снова останавливает короткий властный жест:

— Почтенный Тар, я не делю мой народ. Даже на болота выгоняли не в мое время. Но раз уж вы меня сейчас позвали, то решать мне, а вам — только советовать… Каким будет твой совет, почтенный Борк?

Старик посопел, пожевал губами, пошевелил бородой. На этом запас мыслительных приемов у него заканчивается, и он, приуныв, произносит:

— Я сам помню, как жили не только у этой заводи. И понимаю, людям плохо, хуже… Многие лишь увидят небо, как сразу клади их в землю. Уже есть и такие, которые появляются без жизни… Все отравлено так, что притянуло Ходящих… Не они о нас заботятся, а сама наша земля. Она умирает, но просит нас… Хотя и они тоже о благополучии… — Он скорбно опускает голову и говорит: — Мой совет: Ходящие должны увести всех нас в земли, где будет еда и не будет болезней. И если им надо разведать...

— Нельзя! Отпустим их — не получим ничего. А то еще эти приведут других! И перебьют нас, — шипит Тар и взвивается на ноги. — Мой совет: не отпускать их никуда и никуда не ходить с этими…

— Я спросил твоего совета, почтенный Тар? — с тихой угрозой перебивает его вождь, и из-под черно-белых узоров на старика бросается суровая строгость. Даже Ала так не умеет указать другому его место.

Тар, которому, по видимости, предыдущие выкрики прощались, на этот раз побледнел и медленно опустился на свое место. Даже колени с испуга не скрипнули.

— Зря вы так сопротивляетесь. Иной помощи, кроме той, что предлагаю я, вам ждать неоткуда, — говорю я решительно, стремясь поставить свою точку в споре. — Или вам помогаю я, или вы сами по себе, а мы уходим!

«Стой, Инэн. Стой столбом. Стой шпилем с Первого, тогда не сдвинут…»

Вождь хмурится, задумавшись. Узоры вокруг его глаз соединяются в сложный рисунок.

И вдруг мешок за троном шевелится. Раздается приглушенное, низкое и упрямо протяжное «пр-р-р».

Еще воздух не наполнился тем, от чего хочется отвернуть нос вне зависимости, человек ты или нет, а я уже понимаю, что вся серьезность и опасность положения разлетаются в пыль. На застывших лицах открыто читается, как навалившиеся на этих людей беды решают, развеяться ли перед атакой непристойного запаха или попробовать еще помучить умы.

Пожалуй, только с моим лицом ничего не происходит, хотя возвращается желание, недавно плясавшее и спугнутое надвигающимся страхом за себя и за своего Мастера — желание улыбнуться и засмеяться.

Что с рисунками вождя, я не улавливаю — он отвернулся.

— Ах ты ж! Полопаться же можно! — вскакивает Тар и поднимает кулаки. — Старый ты…

— …Фич, — продолжает за него Борк и расслабленно тянет в улыбке свой рот, прячущийся под клокастыми седыми усами. — Старый он Фич.

Мешок у стены шевелится активнее, словно не только услышал возмущение Тара, но и чувствует, что сейчас все взгляды собравшихся направлены на него. Из тяжелых складок высовывается длинный сероватый нос, напомнивший мне, какими бывают крысы до искажения. Нос любопытно принюхивается, будто определяет, до нужной ли концентрации доведен воздух вокруг, сбежал ли запах дурманящего лишайника, встретив врага повонючей.

Потом наружу вылезает и вся голова — маленькая, лысая, если не считать редких волос на затылке. Тонкий рот с провалившимися губами кривится и выдает с покашливанием:

— Вот я тут сижу, никто не видит. Чего скажу, никто не слышит. Пить захочу, никто не нальет. А стоит мне…

— Есть ли совет от старейшего? — прерывает его насмешливое бормотание вождь невозмутимым и серьезным голосом.

— Да какой от меня совет, когда я вон… совсем… — кряхтит Фич и возится под своей накидкой. — Вы вон тут о еде… То молоко у вас в животе, то мясо на уме. А мне, что ни съешь, все на выходе одно… Что умею, того не жалею.

В доказательство он выдает новое «пф-ф», явно провокационное.

Вождь не реагирует, даже не отворачивается от старика:

— Я хочу услышать и твое слово тоже.

Старый Фич откровенно тянет время, посверкивая глазками поверх крысиного носа. Потом все-таки говорит:

— Раньше я пукал громко и бесстрашно, с наслаждением. А теперь все больше опасаюсь, теперь я стар и пукаю себе тихонько. Что еще делать, когда ты стар? Только тихо выпускать из себя воздух, покряхтывать и более ничем не тревожить мир. Пусть вон, — он дрожащей головой указывает на меня, — молодые им занимаются.

Его слова так смешны, что мне хочется даже поспорить, кто тут еще по чьим меркам молодой.

Но пропадает, тает напряжение…

А слово свое он сказал! И всем очевидно, что слово это не менее весомое, чем будет объявлено итоговое слово вождя.

Вождь ведет головой, оглядывая притихших на скамейке почтенных. На сером лице Фича блестит торжество, словно бы в тысячный раз он выиграл в одной и той же игре и всякий раз наслаждается победой, удовольствие от которой ему не приелось.

Да-а, кто еще тут старейший…

Старый Фич. Я что-то слышала про него еще в заводи, от своих охранников, бородатых и дураков. Он смотрит на меня. Его не интересует, как прислушиваются стражники к снова зазвучавшим крикам за стенами, как Борк осторожно косится на небольшое окно, желая узнать, что за ним творится, как Тар подвигается по скамейке ближе к дверям, хотя они сейчас заперты. Он сосредоточен только на мне. Он не спал и слышал все мои слова. И он продолжает:

— Наш пугливый и осторожный Тар…

Услышав свое имя, почтенный Тар застывает в скрюченной позе, застигнутый на самом краю скамейки.

— …боится того, на что можно понадеяться, — скрипит Фич с покашливанием, в котором мне слышится хихиканье. — А совет мой… Ходящих всегда двое, и мы не хотим отпускать вон этих. Но про сотню таких, как они, не я сказал. Эти не могут всех нас увести туда, где мясо. Тогда пусть придут сюда те, которые смогут. Пусть вон эти приведут сотню других.

Чего несут, бестолковые! Одни думают, что я приведу наших, чтобы местных перебить. Другие считают, что я приведу наших, чтобы местным помогать. А кто-нибудь, кроме меня, понимает, что я не приведу никого?

— До скольки вы умеете считать? — спрашиваю я, а в груди клокочет, рвется наружу злость и обида.

Молчат.

— Знаете ли вы, сколь много под звездами земель, подобных вашей, и сколь мало тех, кто занимается этими землями? Я не могу их изъять с их путей и привести к вам, к вашему народу, к вашим проблемам.

— Тогда сама ищи решение проблемы, если тебе так хорошо известно, чего именно ты не можешь! — обрушивает на меня вождь.

А старики послушно кивают, взмахами бород показывая, как они искренне согласны с громким суровым решением.

Взяли власть, но ума хватает, только, чтобы себя убивать. Загнали, заперли. И себя и меня… дураки…

В ногах вяло, и есть хочется сильнее, чем десяток вдохов назад. И еще жгучее напрашивается, лишь сил не хватает — топнуть, рявкнуть, чтобы встряхнулись, чтоб перестали торговаться, меняя глупость на обреченность!

Зрение у меня меняется — само, я не контролирую. Перед глазами плывут блеклые лица почтенных и грозят смазаться в одно пятно. Стражник с кривой медлительностью почесывает подмышкой, одинокой искоркой горит хитрый глаз коварного старого вонючки.