По осколкам (СИ)

Она вздрагивает, словно бы я ее палкой по спине ударила.

— …но если ты не соберешься, если еще хоть раз посмеешь самовольничать, я не только откажусь с тобой работать, но и доложу, чтобы тебя вообще вывели с пути.

Сначала она молчит, но вряд ли обдумывает мои слова — замкнулась, наверно, знаю я ее глуховатую натуру. А потом вдруг выдает:

— Зачем нам вообще все это надо?

Голос ее полон злой силы, но я списываю это на то, что она напрягается, втягивая ноги на площадку.

— О чем ты?

— Обо всем. И о переходе… И сейчас… Мы ведь наверняка здесь уже были.

Удивляюсь, и оттого злость стихает.

Сейчас светло — это я удачно выбрала. Осматриваюсь: территория огромная, с этой высоты даже середины осколка не увидишь. С нашей скалы открывается вид на густой лес. Ровной скатертью раскинулась зелень, словно кто-то здесь этот лес когда-то высадил, а не природа сама постаралась. Все деревья одной породы, изредка некоторые верхушки выступают над соседками пухлыми холмиками. Подножье наших скал уходит в лес, как в воду.

Я набираю полную грудь местного воздуха и сначала слышу, как шуршит плотная ткань моей куртки. А надо дальше, и потом еще дальше. Надо проникнуться миром, надо впустить его в себя. После перехода немного гудит в голове, но это скоро пройдет. Через несколько таких глубоких вдохов я настроюсь.

Мой Мастер сердито пыхтит и нарочито громко чистится от пыли. Отряхивается, ворчит о порванной на локте куртке, потом ругается совсем неразборчиво и изучает новые царапины на своих широких ладонях. И лишь после всего этого брюзжания, которое я терпеливо пережидаю, потому что знаю, что оно для нее такой же ритуал, как и все прочие, она встает рядом со мной и смотрит со скалы на раскинувшийся перед нами осколок.

И говорит неожиданно тихим и неуверенным голосом:

— Здесь тоже, должно быть, хорошо жить… Никуда не ходить… Зачем вообще?

Не успеваю я спросить, как она произносит уже бодрее:

— Я скажу кое-что. Но только давай без этих твоих вечных «Снова ты нудишь» или «О чепухе не надоело?». И, нет, я не бунтую. Не думай, что я набралась недавних слухов и теперь отказываюсь работать. И я не устала, уже говорила… Но, правда… мы только что с 15-го, прискакали сразу. Пришли вот, а я тебя не зря спросила, были ли мы тут. Можешь даже не отвечать, я знаю, что были. Уже приходили, только с другого угла. Там нас еще в реку плюхнуло. И вот снова пришли. А что здесь опять? Что?

— Я не могу так быстро тебе ответить.

— Инэн, я не прошу отвечать… Я же не об этом…

— Я тоже хотела бы о другом. Но о чем ты?

Она быстро осматривается. Подобрав камень у ноги, размахивается и бросает его с обрыва, в зеленое море деревьев.

— Вот этот камень, — говорит она, показывая на лес. — Он лежал тут множество оборотов. Пережил все и оставался на месте. Но сегодня пришли мы. Я приложила усилия — и вот он уже в другом месте. Для этого камня теперь все не так, как раньше. Изменилась почва, на которой он лежал, воздух стал более влажным, ветрам не открыт. Возможно, камень попал в лужу, и теперь вокруг него воды больше, чем накапывало сверху, пока он валялся тут. Мое усилие — и у него все по-другому.

— Дело ведь не в камне.

— Верно. Не в нем… Сколько мы тратим сил, сколько ходим, скольких меняем — а где, где результат?

— Результат есть всегда.

— Да какой же?!

— Ты видишь, что теперь вокруг камня?

Ее взгляд бросается на лес, но она тут же поворачивается ко мне:

— Не вижу, конечно. Я же его…

— Не видишь, не знаешь — а для камня уже все по-другому. Чтобы узнать, как там теперь твой камень, мы должны это увидеть. Для чего камень надо обнаружить. Мы можем уничтожить весь скрывающий его лес, и это изменит мир вокруг камня. Или можем спуститься вниз, пойти, поползать, порыскать — короче, приложить еще усилия. В первом случае мы изменим условия и уничтожим твой результат, во втором — потратим гораздо больше сил, чем те, которые ты только что приложила.

— Мы умрем, блуждая, но камень не найдем, — бурчит она и вздыхает так отчаянно, словно бы хотела сказать что-то другое, но сама поняла, что ей желаемого никогда не сказать.

Во мне просыпается что-то вроде сожаления, но я не могу определить — то ли к ней, то ли к камню, то ли к ее словам.

— Если ты хочешь, чтобы я тебя поняла, тебе стоит говорить о том, что тебя тревожит, а не швыряться от невысказанной злости чем подвернется. Иначе не будет никакого результата.

— Его и так нет.

— Уже есть, и он известен. Ты разрушила эту скалу на один камень.

Предсказуемо получаю в ответ реакцию сдавшегося, но пообещавшего не забыть:

— Нет, ты не понимаешь… Ла-адно, что у нас здесь? Уже выслушала?

Не так уж я ее не понимаю. Но вижу, что посидеть и откровенно поговорить лучше опять-таки не сейчас. На 15-ом я не знала, что тревожит моего Мастера. Здесь мы задержимся и все проясним. Я не буду доносить на нее еще и за то, что она смеет мне указывать и с меня спрашивать. У нее давно уже все правила нарушаются одно за другим.

— …далеко не ходить, — увлеченно брюзжит она. — Точно были, хоть я и не помню, кого тут меняла. И сейчас наверняка такой же будет. Они же шмыгают постоянно, только уйдешь, а как и не приходил… Ну, чего молчишь? Какой это?

Снова прислушиваюсь к миру и заодно вспоминаю карту. Это один из полуторатысячных, но мне не вспомнить точно последнюю цифру номера. У них у всех хороший набор: с одной стороны — скалы, в середине — огромная равнина, с другого края — длинное озеро.

Да, мы действительно здесь уже были.

Треть осколка занимает лес. Говорят, по полуторатысячным над этим лесом шла длинная воздушная дорога, соединявшая два огромных города. К городам подходов нет, на осколках с ними набор не удержал жизни. Но мне довелось увидеть рисунок одного из наших старых, кто успел побывать в одном городе до того, как там угасла последняя живая клетка. Город был красивым.

Это очень приятно — слушать мир. Его мелодии, тонкие и тихие или бурные и многозвучные, всегда одинаково прекрасны, потому что заданы жизнью и разумом. Одна неправильная нота — и я слышу фальшь.

И сейчас я ее слышу. Паршивейший звук, словно бы кто-то отчаянно царапает ногтями по дереву. Неожиданно близко и потому вдвойне неприятно.

— Приготовься, — говорю я. — Там. Это крыса.

— Ну, хоть крыса, а то надоели эти твои тараканы… Может, и правда, начать их красить…

— Поторопись.

Площадка, куда нас выбросило — это широкий кусок тропы, обрушившейся с обеих сторон и потому никуда и ниоткуда не ведущей. По ней будет не спуститься в лес. Мне-то ладно, ходить никуда не надо, указать место приложения можно отовсюду. Но моему Мастеру придется лезть по обрыву вниз, цепляясь за камни. Высоковато…

— Тебе надо спуститься. Веревки у нас нет.

— И кто же это у нас ее, интересно, не взял хотя бы с 15-го, если уж нормальную потерял?.. — ругается, язва, и очень неторопливо сползает с края площадки. — Лазаешь вот так, лазаешь. Потом все руки грязные… Высмотри заодно воду, помыть чтобы было где.

Команды от нее еще ничего, а вот все эти копания и небрежная медлительность… Не терплю, когда она готовится так, словно бы думает, что искаженному опасному зверю всегда можно сказать: «Я сейчас устроюсь, развернусь — и сделаю тебя обратно маленьким. Подожди пока, а то моей ноге неудобно и в затылок дует».

Сначала зашипело в ушах. Потом вижу, как дергается один из зеленых холмиков лесной равнины. Беспокойство отзывается в сердце. И вот уже второй холмик, соседний, уходит в сторону волной и, потревоженный, встает на место.

Мой Мастер не видит ничего — к лесу она спиной и озабочена выбором места, куда поставить ногу и за что зацепить руку. Ей до земли еще десять ростов, и я говорю:

— Надо поторопиться. Не знаю, почуяла нас, что ли… Она быстро приближается.

До крысы осталось столько, что я уже могу сказать о ее размере с точностью до ладони:

— Сосредоточься. Соберись, слышишь? Она очень большая.