Падающий факел

ти причинили ему такую боль, что он оскалился словно охваченный небывалой яростью, чем очень испугал миссис Леммон.

– Ах! – снова воскликнула она. – А вы совсем не так молоды, как показались мне.

И совсем уже смутившись, она прошептала:

– Тогда мне… в общем, мне показалось, что вы совсем еще мальчик …

Вот это его действительно сразило наповал. Как и все люди, он нес в себе собственный мысленный образ, который конечно же имел довольно приблизительное сходство с реальностью, но оказывал немалое влияние на его оценки собственных возможностей. К примеру, у него была привычка вспоминать лица, словно бы глядя на них снизу вверх. Привычка эта не имела никакого отношения к тому, что ростом он превосходил только половину встречных людей. Аналогично этому собственное лицо стояло перед его мысленным взором в виде карикатуры; огромные круглые уши и острые угловатые челюсти раза в полтора превосходили свои истинные пропорции, предоставляя ослабленному и бесхарактерному изображению носа, глаз и рта занимать оставшееся небольшое место. И не отметь он когда-то самого себя мысленно эдакой парой поразительных знаков различия, то вполне вероятно мог бы давно уже решиться отпустить усы, или завести трубочку, или как-то по особому зачесать волосы, или придумать что-то еще личное и отличительное – не просто из подражания остальным, а просто для более четкого самоосознания.

Но вот сейчас это сказала ему она – как ее, между прочим, зовут – миссис Леммон?

– Прошу прощения, как ваше имя? – спросил он.

– Что? Ах, да… я миссис Эвелин Леммон.

– Очень приятно.

Эта женщина только что сообщила ему, что по его ушам и нижней челюсти с подбородком она опознала в нем «не мальчика уже», за которого приняла его сначала – вот это действительно был шок. Конечно, если только сейчас на его лице не появилось нечто новое – тогда все понятно. Что-то такое, чего там не было, когда он смотрел на себя в зеркало в последний раз.

Так что же она увидела? Единственное, на что можно было грешить, это его гримаса, страшный оскал. Итак, именно этот оскал лишил его в глазах старушки отметин детскости. Но даже совсем маленькие дети иногда хмурятся и сердятся. Значит то, что появилось на его лице, не имеет никакого отношения к детям?

Конечно, это так. В этом есть смысл, и в этом все дело. Но тогда его открытие означает, что мужчина приобретает всеми узнаваемые отличия взрослого от ребенка только тогда, когда вдруг понимает, что все, что ему рассказывали об устройстве мира в детстве, на самом деле ложь. И именно такой вот гнев, замешанный на негодовании и крушении иллюзий, подстегнутый зудящей памятью обо всех глупостях, порожденных упомянутой ложью, и является тем, что, достигая лица человека и отображаясь на лице, придает ему условный признак того, что называется «мужественностью»? Неужели ярость и злость – в чистом виде, а не истолченные в ступке переживаний в порошок более мягких эмоций – и есть те негласные пароли для всех уходящих из сказочного мира детства? А жесткость