Илион

Наблюдая за потрясающе учтивой церемонией античного гостеприимства, я вдруг осознаю, что голоден как волк. Рот наполняется обильной слюной, и если бы сейчас мне все-таки дали слово, даже под страхом смерти я не вымолвил бы ни единого членораздельного звука.

Будто услышав урчание моего желудка, Пелид заглядывает в прихожую и застывает от изумления.

– Феникс! Любимый наставник, благородный конеборец! А я-то думал, ты прикован к постели. Входи, входи!

Молодой герой сам заводит меня внутрь, на освещенную середину покоев и крепко обнимает. В воздухе аппетитно пахнет жареной бараниной и свининой. Глаза Одиссея так и мечут молнии, предупреждая хранить молчание.

– Присаживайся, милый Аменторид, – уговаривает старца бывший ученик.

Однако мои подушки устилает алый, а не пурпурный ковер, да и место выбрано подальше от беседующих: Ахиллес не забывает старых друзей, но протокол соблюдает строго.

Патрокл приносит плетеные корзины с горячим хлебом, тем временем Пелид снимает говядину с вертела и раскладывает дымящиеся порции по деревянным тарелкам.

– Воздадим жертвы богам. – Ахилл кивает товарищу, и тот бросает кусочки еды в очаг. – А теперь начнем.

Не дожидаясь второго приглашения, мы накидываемся на хлеб, вино и мясо. Пока я с наслаждением пережевываю вкусную, ароматную снедь, разум напряженно работает. Как же добиться позволения выступить? Ведь это может повлиять на жизни всех людей, не говоря уже о богах!.. Час назад затея выглядела проще некуда. Кто же знал, что Одиссей не купится на хитрость?

Кстати, ему скоро говорить. По ходу поэмы именно он предлагает Пелееву сыну щедрые подношения Агамемнона, на что Ахиллес разражается самой мощной и красивой речью во всей «Илиаде» (так, во всяком случае, утверждалось в моих лекциях). Но затем-то следует долгий монолог Феникса, искусно сотканный из трех частей: сперва описание собственной жизни, потом притча о молитвах – «дщерях смиренных великого Зевса», и под конец иносказание о Мелеагре – мифическом герое, который слишком долго ждал, не принимая даров умилостивления и не вступаясь за гибнущих товарищей.

В целом это самая продуманная и увлекательная речь из тех, что произносят послы в песни девятой. Гомер заверял читателя, будто увещевания старого мирмидонца растрогали сердце гневного Пелида, твердо намеренного отплыть сегодня же ночью. К тому времени, пока слово дойдет до Аякса, сын богини Фетиды должен смягчиться, пообещать, что останется на берегу посмотреть, как пойдет сражение, и в случае необходимости спасти от нашествия троянцев хотя бы собственные суда.

Я ведь на что рассчитывал? Отбарабанить на память роль Феникса, а там потихоньку отклониться от темы, как бы ненароком вплести собственные мотивы. И вот вам, пожалуйста, – Одиссей грозно хмурит брови, прозрачно намекая, чтобы я оставил всякую надежду.

Хотя, если вдуматься, потеря невелика. Пусть даже Лаэртид снизойдет до немощного старца – как же я не учел, сколько видеопрудов транслируют нашу встречу в прямом эфире! Если Пелид примет взятку, вняв силе убеждения, дарованной Одиссею свыше, Гектору несдобровать: Ахилл сам по себе – армия из одного солдата. Беседа – чуть ли не важнейшая в «Илиаде», даром что об этом ведомо только Зевсу! Вмешиваться никто не станет, памятуя недавнюю внушительную сцену, разыгравшуюся в Великом Зале Собраний. Но, с другой стороны, приказ Громовержца должен был еще сильнее разжечь любопытство Олимпийцев, а значит…

Рискни я внушать герою еретические намерения прямо сейчас (как задумывалось), не вмешается ли Кронид в ту же секунду, не спалит ли шатер вместе с обитателями? И даже если он удержится от немедленной вспышки, никакие строжайшие запреты не заставят Афину, Геру или, к примеру, Аполлона оставаться в стороне от враждебного заговора, направленного против их бессмертных персон. Все это и прежде приходило мне в голову; перевешивало только упование на квит-медальон да на верный Шлем Смерти. Теперь же, сидя в ставке вождя, я начинаю понимать всю нелепость мыслей о побеге. В этом еще был бы толк, будь я уверен, что негодующие Олимпийцы не сумеют переубедить – или вообще попросту уничтожить – прославленных героев. В ином случае рассерженные боги выследят беглеца Хокенберри хоть на краю мира, хоть в самой доисторической Индиане – и, пока, гасите свет.

Так что Лаэртид, можно сказать, оказал мне услугу.

Тогда зачем я здесь?

Когда все насытились, отодвинув от себя пустые тарелки, где остались лишь крошки, хозяин решил наполнить наши кубки по третьему разу. В этот момент Аякс незаметно мигает Одиссею.

Великий стратег ловит намек на лету и высоко поднимает чашу:

– Твое здоровье, Пелид!

Герой склоняет белокурую голову в знак признательности, и мы выпиваем.

– Я вижу, на этом пиру ни в чем нет недостатка, – вкрадчиво, на диво спокойно начинает Одиссей. Среди ахейских военачальников молодой бородач известен медоточивым голосом, а также непревзойденным коварством. – В точности как под царственной сенью Агамемнона, так и здесь, под кровом Ахиллеса, наши сердца не встречают отказа. Однако в эту бурную грозовую ночь отнюдь не пышная снедь занимает наши умы. Страшное бедствие, порожденное и вскормленное волей бессмертных, – вот чего мы поистине ждем и трепещем.

Лаэртид продолжат говорить – неспешно, гладко, как по писаному. Местами он достигает почти драматического эффекта. Вначале описывает вечернее побоище, торжество троянцев, панику в греческих рядах, всеобщее желание убраться домой и вероломство Зевса.

– Представь, эти наглые сыны Приама с их дальноземными прихлебателями разбили шатры на расстоянии полета камня от наших полых судов, – расписывает Одиссей, словно Ахиллес и не слышал нынче того же от ближайшего друга, Патрокла. Или не мог бы увидеть собственными глазами, высунув нос из палатки. – Теперь их ничто не остановит, этих кичливых гордецов. Они грозят нам, и пламя тысяч костров являет нам, ахейцам, горькую правду их слов. Гектор уже молится, скорее бы встала над морем божественная Эос; подстрекает друзей чуть свет кинуться с факелами к нашим кораблям, спалить черненые корпуса, а уцелевших аргивян перебить в душном дыму пожарища. А как же: сам верховный Кронид ободряет его, поражая наши ряды грохочущими молниями. Вот Приамид и упивается ужасной силой. Он никого не страшится, Ахиллес, – ни людей, ни бессмертных! Неистовствует, словно бешеный пес; верю, что им завладели демоны…

Одиссей умолкает. Пелид не изрекает ни слова, сохраняя невозмутимое выражение. Патрокл не отрывает взора от его лица, однако Ахилл и глазом не ведет в сторону друга. Ему бы в покер играть, этому парню.

– Гектор страстно ждет утренней денницы, – еще мягче продолжает Лаэртид. – Вначале он посрубает резные украшения на кормах, потом подожжет суда и до последнего умертвит нас, припертых к морю, суетящихся в душном дыму пожарища. Я в страшном трепете: боюсь, что боги дадут ему силу исполнить угрозы и провидение осудит ахейцев погибнуть под стенами Трои, вдали от зеленых холмов Аргоса.

Оратор выдерживает паузу. Но и на сей раз мужеубийца нем как могила. В догорающем очаге потрескивают угли. Из дальнего шатра доносятся звуки лиры и тихая погребальная песня. С другой стороны долетает хохот пьяного солдата – бедняга явно не надеется пережить восход солнца.

– Вставай же, друг! – Одиссей наконец возвышает голос. – Поднимайся, хотя теперь и одиннадцатый час ночи, если желаешь избавить жестоко теснимых ахейцев от ярости троянских воинств…

Далее он увещевает Ахиллеса позабыть «душевредный» гнев и расхваливает сказочные дары Агамемнона, в точности повторяя царские слова о необожженных треножниках, дюжине рысаков, и так далее и тому подобное; на мой взгляд, чересчур затягивает описание прелестей нетронутой Брисеиды, троянских дев, только и ожидающих своего грозного похитителя, а также прекрасных дочек самого царя. Заключительная часть выступления содержит страстный призыв припомнить наставления старого Пелея, что завещал сыну ценить истинную дружбу превыше разногласий.