Олимп

– Это верно, – не спорит супруг Пенелопы. – Эпеос и сам признает себя не лучшим средь воинов. Дескать, «смертному в каждом деянии быть невозможно отличным». Некоторым хватает мужества встретить соперника с пустыми кулаками, но не проткнуть живот врага наточенным копьем и с силой вырвать наконечник, выпустив чьи-то кишки прямо в грязь, точно рыбью требуху.

– Тебе-то все по плечу, – ровным голосом произносит Хокенберри.

– О да. – Ахеец довольно смеется. – Такова уж воля богов. Я из тех, кого Громовержец обрек от юных лет и до седин играть по жестоким правилам войны до последней капли крови, пока не ляжем костьми в сырую землю.

– А наш Одиссей – тот еще оптимист, – комментирует Орфу.

– Реалист, – поправляет его европеец.

– Кстати об игрищах, – говорит схолиаст. – Я видел, как ты тягался на кулаках. И выходил победителем. Как побеждал всех ногами, бегая взапуски.

– Твоя правда, – соглашается сын Лаэрта. – Как-то раз я получил в награду двоедонный кубок, тогда как сам Аякс обошелся тучным волом. Благодарение Афине: подсобила, опрокинула верзилу перед самой чертой, вот я и стал первым. Так ведь мы с Аяксом еще и боролись! Я ему пяткой в подколенок, ноги подшиб, да и навзничь. Этот силач-недоумок опомниться не успел, как опрокинулся.

– Ну и что, это сделало тебя лучше? – осведомляется Хокенберри.

– А то как же! – рокочет грек. – Во что превратился бы этот мир без агона, без веселых состязаний? Должны же люди видеть, кто из них лучший, ибо и двух идеально похожих вещей не найдется на свете? Как иначе узнать, где воплощенное совершенство, а где лишь жалкое лицемерие? А ты, в каких играх ты преуспел, сын Дуэйна?

– На первом курсе я пробовал заниматься бегом, – признается ученый. – Но меня не приняли в команду.

– А вот я бы сказал, что искусен во многих состязаниях, – говорит Одиссей. – Руки мои недурно владеют полированным луком: я прежде других поражу противника острой стрелою в гуще врагов, хоть кругом бы и очень много товарищей было и каждый толкал бы под локоть. Знаешь, почему еще меня потянуло вслед за Ахиллом и Гектором биться с богами? Мечтал помериться в стрельбе из лука не с кем-нибудь, а с самим Аполлоном. Хотя, конечно, и понимал в душе, что иду на большую глупость. Когда б ни дерзнул кратковечный бросить вызов бессмертным (возьмем хотя бы злосчастного Еврита, царя Эхалии), можно побиться об заклад, что бедняга умрет внезапно, не достигнув спокойной старости в собственном доме. Не думаю, что я превзошел бы дальноразящего, у меня и лука-то любимого с собой нет. Никогда не беру его, отправляясь на чернобоких кораблях в дальние странствия, храню в своих чертогах. Это подарок Ифита, память о первой встрече, когда мы и стали друзьями. Оружие передал ему перед смертью отец, величайший среди стрелков Еврит. Знатная вещь, пожалуй, лучшая на земле. Богоравный Ифит пришелся мне по сердцу; жаль, что я не нашел тогда, чем отдариться, кроме клинка и длиннотенной пики. Вскоре Геракл умертвил Евритида, и нам не пришлось узнать друг друга как следует за веселым столом.

Кстати о пиках: копьем я достигаю дальше, чем иные стрелою. Ну, в кулачном бою и борьбе ты меня видел… Насчет беговых состязаний – сам помнишь, я обошел быстроходного Аякса и вообще могу часами утруждать свои резвые ноги, ухитрившись не извергнуть наружу завтрак, а вот на коротких расстояниях многие оставляют меня позади кашлять пылью, если, конечно, Паллада не вступится за любимца.

– Я бы мог пройти отбор, долгие дистанции – мой конек, – бормочет схолиаст себе под нос. – Но был там один тип, Бред Малдрофф, мы еще звали его Гусем, так он меня попросту выпихнул из команды.

– У поражения вкус желчи и собачьей блевотины, – молвит сын Лаэрта. – Горе мужчине, который свыкнется с этим вкусом. – Тут он прикладывается к сосуду с вином, запрокинув голову, и утирает багровые капли с русой бороды. – Вот незадача – увидеть во сне мертвеца Ахиллеса в пучинах Аида, когда все мои мысли занимает лишь судьба Телемаха. Раз уж боги посылают мне грезы, то почему не о родном сыне? Ведь я оставил его ребенком, слабым и неразумным. Хотелось бы знать, вырос ли он мужчиной или же маменькиным сыночком из тех, что вечно отираются у порогов достойных людей, гоняются за богатенькими невестами, совращают малолетних юнцов и день-деньской бряцают на лире.

– А у нас детей совсем не было. – Хокенберри потирает лоб. – Так мне кажется. Когда пытаюсь припомнить свою настоящую жизнь, все как-то расплывчато, скомкано, зыбко. Я словно ушедший ко дну корабль, который вытащили на поверхность, а воду полностью откачать не потрудились – так, лишь бы держался на плаву. А сколько трюмов еще затоплено.

Ахеец равнодушно косится на собеседника; он явно ничего не понял, но и вопросов задавать не собирается.

В ответ ученый внезапно пронизывает царя-полководца сосредоточенным, острым взглядом.

– Нет, ты мне скажи, если сможешь… Вот скажи мне, что это значит – быть мужчиной?

– Что это значит? – переспрашивает грек.

Открыв последние два сосуда, один из них он протягивает Хокенберри.

– Д-да-а… Прошу прощения, да. Быть мужчиной. Стать им. В моих краях обряд инициации прост – получить ключи от машины… или переспать с кем-нибудь в первый раз.

Одиссей кивает.

– Переспать – это важно.

– Но ведь не в этом же дело! А, сын Лаэрта? Так что же такое – быть мужчиной? Человеком, если на то пошло?

– Это становится интересным, – передает Манмут своему другу по личному лучу. – Я и сам задавался подчас таким же вопросом, и не только в попытках постичь тайну сонетов Шекспира.

– Все задавались, – отзывается Орфу. – Любой из нас одержим человечностью. Я имею в виду – любой моравек. Похоже, в нашей программе и в искусственной ДНК изначально заложено стремление изучить и постичь собственных создателей.

– Быть человеком? – повторяет ахеец серьезным, немного растерянным тоном. – Так, все, мне срочно нужно отлить. А тебе разве не нужно отлить, Хокенберри?

– Я вот о чем, – настаивает ученый, – по-моему, все дело в последовательности… непротиворечивости… – Последнее слово удается ему со второй попытки. – Непротиворечивости, да. Я о чем? Взять хотя бы ваши олимпиады по сравнению с нашими. Нет, ты послушай!

– Один моравек объяснял-объяснял, как правильно пользоваться уборной… Там что-то вроде пылесоса, и, по идее, моча должна всасываться на лету, но чтоб я провалился, если б хоть раз обошлось без треклятых пузырьков по всей комнате. А ты уже наловчился, а, Хокенберри?

– Двенадцать веков подряд вы, древние греки, вели свои игры, – упирается схолиаст. – Всего пять дней, зато через каждые четыре года. Подумать только, двенадцать веков. Пока их не упразднил один долбаный римский император. Двенадцать веков! Наводнения, мор, чума и прочие язвы – ничто не мешало. Минует четыре года – и любые сражения утихают, и ваши атлеты съезжаются к подножию Олимпа со всех концов земли, дабы почтить богов и помериться силами в колесничных гонках, беге от черты, борьбе, диско– и копьеметании, в этом вашем панкратионе – чудовищной смеси реслинга и кикбоксинга, которой я, к счастью, ни разу не видел, и, бьюсь об заклад, ты тоже. Двенадцать веков подряд, сын Лаэрта! Когда же мой народ решил вернуться к прославленным играм, и века не проходило, чтобы по меньшей мере три олимпиады не отменили по причине войны, страны то и дело отказывались присылать участников из-за мелочных обид, случалось, террористы мочили спортсменов-евреев…

– Мочились? Ага. – Одиссей отпускает пустой сосуд прыгать на веревочке, а сам разворачивается, готовясь уплыть. – Отлить надо. Я щас.

– А может быть, единственное, в чем человек последователен, это… Как там выразился Гомер? «Любим всем сердцем пиры, хороводные пляски, кифару, ванны горячие, смену одежды и мягкое ложе».