Олимп

Из открытой расселины, ведущей на Иль-Сен-Луис и Иль-де-ла-Сите, ничего не удавалось разглядеть, и коллекционеру бабочек пришлось потратить уйму времени на то, чтобы взобраться по стене, усердно вырубая ступени, загоняя в лед массивные крючья и затягивая на них веревочные петли, частенько повисая на одном или двух ледорубах, покуда струйки пота застили взгляд, а сердце бешено колотилось. Но кое-что хорошее было и в этом неслыханно трудном восхождении: по крайней мере мужчина забыл о холоде.

И вот он забрался на синий гребень над западным концом Иль-де-ла-Сите. Здесь ледяная короста достигала глубины в сотню футов, и Даэман ожидал увидеть за кратером хотя бы маковки высоких башен-обиталищ из бамбука, возведенных на самом краю, в том числе и башню своей матери, а дальше на западе – тысячефутовую La putain enorme, [31] гигантскую обнаженную женщину из железа и полимера. «Статую, – хмыкнул про себя сын Марины. – Ту же статую, только больших размеров. А я и слова такого не знал».

Однако что же он увидел? Прямо перед ним, на западе, высился колоссальный купол из органического голубого льда, самое меньшее, на две тысячи футов над уровнем старого города. Одни лишь углы, смутные тени да кое-где выступающая изо льда терраса напоминали о некогда величественных башнях, окружавших огромный кратер. Ни комплекса, где жила мать. Ни La putain enorme. За синим полушарием, которое затмевало и поглощало последние вечерние проблески, город превратился в лабиринт из легких ледяных дворцов, летучих арок и сталагмитов высотой со стоэтажные дома. Между парящими башнями застыли нити голубого льда, хрупкие с виду, но каждая из них была шире любой городской площади. На башнях, паутине и куполе плясали, словно живые, яркие зарницы низкого солнца.

– Господи Иисусе, – прошептал Даэман.

Как бы ни холодело в низу живота при взгляде на мерцающие крепости, взметнувшиеся на шестьдесят, восемьдесят и сто этажей над ледяной шапкой, накрывшей город, купол внушал самое сильное впечатление.

Не менее двухсот этажей в высоту (мужчина прикинул на глаз, посмотрев на утонувшие в синеве бамбуковые постройки по краю кратера), он простирался на целых две мили в диаметре, начиная от Иль-де-ла-Сите на юге и до громадной кучи мусора, которую мать почему-то звала Люксембургским садом, далеко на севере, за дерновой полоской, именуемой бульваром Осман, поглощая и башню у вокзала Сен-Лазар, где проживал обычно последний любовник матери, и Марсово поле (это на западе), где восседала, раскинув ноги, огромная putain, заметная из любой точки города. Только не сегодня. Голубые своды накрыли даже тысячефутовую даму.

«А ведь реши я воспользоваться узлом „Дом Инвалидов“, угодил бы прямо под купол».

Сердце Даэмана заколотилось сильнее, чем во время восхождения. Но тут его настигли еще более жуткие мысли.

Первая: «Сетебос возвел эту штуку не где-нибудь, а над Кратером». Это казалось полным бредом, однако приходилось поверить. Теперь, когда оранжевые всполохи заката, плясавшие на башнях и куполе, начали угасать, мужчина заметил красное мерцание, что пробивалось изнутри сквозь толщу льда. Алый колеблющийся огонь мог исходить только из жерла земной воронки.

Вторая: «Туда-то мне и нужно».

Если Сетебос еще в Парижском Кратере, он поджидает именно там. И если Калибан до сих пор в городе, он тоже укрылся под куполом.

Дрожащими руками («Я просто замерз», – успокаивал он себя) Даэман затянул веревку вокруг бамбуковых перил, торчащих из голубого льда, и спустился обратно в узкую расселину.

На дне уже стемнело, так что, запрокинув голову, можно было увидеть звезды в сумеречном небе. А между тем из ущелья в нужную сторону вели только тесные туннели, в которых и вовсе не брезжил свет. Входы в них чернели во льду подобно бесчисленным круглым глазам.

Мужчина выбрал нору на уровне своей груди. Едва забравшись туда, он ощутил коленями и ладонями резкий, обжигающий холод. Если бы не волшебная термокожа, собиратель бабочек не протянул бы здесь и двух минут. Если бы не респиратор, его дыхание так и застряло бы в горле.

Вытянув перед собою заряженный арбалет и задевая рюкзаком за наклонный потолок, по возможности передвигаясь на одних коленях, Даэман пополз навстречу багровому зареву, мерцающему из-под купола ледяного собора.

37

Хокенберри не ожидает от разговора с Одиссеем ничего, кроме брани, а то и побоев, однако в итоге остается распить с ним бутылку-другую.

Почти неделю схолиаст набирался мужества, чтобы встретиться с единственным человеком на корабле. За это время «Королева Мэб» достигла точки разворота, и моравеки предупредили ученого: впереди целые сутки нулевой гравитации, прежде чем судно повернется к Земле кормой и примется тормозить, после чего возобновится притяжение в одну целую двадцать восемь сотых g. Манмут и Астиг-Че лично зашли проведать Хокенберри, а также убедиться в полной безопасности его кубрика в условиях свободного падения, что означало мягкую обивку на всех углах, тапки и коврики на липучках, все незакрепленные мелочи – упрятаны в ящиках. Но никто не сказал ему, что самой обычной реакцией на исчезновение гравитации станут ужасные приступы морской болезни.

Схолиаста выворачивает наружу. Причем постоянно. Внутреннее ухо неустанно твердит ему: «Ты падаешь, падаешь, падаешь!», а перед глазами, понятное дело, даже нет горизонта, на котором можно было бы сосредоточиться: в кубрике нет ни окошка, ни корабельного иллюминатора, ни прочих отверстий для обзора. Удобства в ванной комнате приспособлены для обычного на судне притяжения, поэтому Хокенберри наскоро учится пользоваться бортовыми пакетами, которые Манмут поставляет целыми пачками, как только пассажир объявляет об очередном приступе.

Однако шести часов рвоты вполне достаточно, и наконец ученому становится легче. Его даже занимают безумные кувырки по мягкой каюте и плавание от привинченной к полу кровати до закрепленного письменного стола. Хокенберри просит разрешения покинуть каюту, немедленно получает его и отправляется на прогулку всей своей жизни, паря по длинным коридорам, отталкиваясь ногами от широких лестниц, которые так нелепо выглядят среди воистину трехмерного мира, и перебирая руками по гладким поручням восхитительно архаического машинного отделения. Манмут повсюду верно сопровождает человека, следя за тем, чтобы тот по неосторожности не ухватился за важный рычаг и не вообразил, будто бы невесомые с виду предметы и впрямь лишены тяжести.

Услышав о желании ученого навестить Одиссея, маленький европеец объясняет, где найти древнего грека, и берется показать дорогу в рубку управления. Хокенберри понимает, что моравека надо бы отпустить: мужской разговор, объяснения и, возможно, драка должны состояться с глазу на глаз, но, видимо, трусливая природа берет верх, и он позволяет Манмуту следовать за собой. Все-таки моравек не даст силачу разорвать ученого на куски, хотя, если вдуматься, похищенный имеет на это полное право.

Прозрачный купол в океане звезд – вот что такое рубка управления. Посередине привинчен большой круглый стол, а рядом – три стула. На одном из них, засунув босые ноги в специальные щели, сидит Одиссей. Когда «Королева Мэб» делает оборот или кувырок, а последние сутки она, кажется, только этим и занимается, созвездия проносятся за стеклом с такой головокружительной быстротой, что еще несколько часов назад Хокенберри устремился бы на поиски бортовых пакетов, но сейчас ему все равно. Можно подумать, мужчина с детства существовал в свободном падении. Похоже, с ахейцем творится то же самое: схолиаст замечает, что из десяти мехов с вином, болтающихся над столом на длинных шнурах, половина уже пуста. Одиссей щелчком отсылает один из них гостю. Ученый не может отвергнуть этот жест примирения. К тому же вкус у напитка отменный – даже на совершенно пустой желудок.

– Артефактоиды знают толк в добром вине, у них тут неплохие запасы, – произносит грек. – Пей, маленькая игрушка, присоединяйся.