Спроси у Ясеня [= Причастных убивают дважды]

— Неужели вам не хочется просто поваляться на песке? — спросил он.

— Хочется, — ответили мы практически хором.

— Тогда — вперед! Я разрешаю. Точнее, санкционирую и осуществляю практическое обеспечение вашего отпуска.

И мы с Сергеем почувствовали, что действительно пора.

— Только без нашей девочки грустно, — сказала я.

— Да ну! — удивился Дедушка. — Разве такой маленький ребенок даст отдохнуть?

— Отдых — понятие относительное, — объяснила я. Пока работаем, мы слишком редко видим свою дочку да и потом пусть Катя тоже в Карибском море искупается. Возражений нет?

Возражений не было.

— Я сгоняю за ними? — предложил Сергей.

— Зачем? — удивился Дедушка. — Ты же отдыхать собрался, а не работать. Зубы еще разболятся в полете. Зачем? Позвони, и пусть немедленно собираются к нам.

Мы позвонили в тот же вечер. Катя отказалась. Она как раз уже собиралась предупредить нас о своей срочной командировке в Осетию и передаче Машеньки с рук на руки Лидии Михайловне, жене дяди Семена. Мы пригласили их обоих в Штаты, и они с удовольствием дали согласие привезти нашу девочку, а заодно отметить на пляжах Флориды победу российской демократии. Потом мы звонили Тополю и Кедру с Пальмой, выдали самые свежие инструкции. Тополь с восторгом, буквально взахлеб рассказывал нам о Бакатине, называя его Вадиком и уверяя всех, что этому человеку еще поставят памятник в центре Москвы, например, на месте Железного Феликса. Потом мы звонили Платану, Осокорю, Рябине, Вязу — всем нашим. Я даже Стасу Чистякову звякнула из Майами. Мы все поздравляли друг друга с торжеством демократии, с началом счастливого этапа в истории планеты, с Новым годом, с Рождеством Свободы, черт знает с чем. Никогда не забуду совершенно сказочного ощущения эйфории, ощущения почти детского восторга. Коммунизму конец! Свобода! Мы победили! Господи, какая, на хер, свобода? Кто победил? Что изменилось?.. Как мы были наивны! Даже поверить теперь трудно.

Удар, жуткий отрезвляющий удар обрушился на нас очень скоро и совсем не с той стороны, откуда его ждали. Победа Ельцина над ГКЧП, предательство Болдиным Горбачева, чеченский суверенитет, назревающий пожар в Югославии и рассоединение Украины с Россией — все, все, все показалось полнейшей чепухой в одночасье, в один миг…

Мы сидели втроем в резиденции Дедушки и пили чай. Это было на пятый день нашего пребывания в Америке, и пить что-нибудь спиртное казалось уже совсем невозможно будь то шотландское солодовое виски умопомрачительной выдержки, коллекционнейший французский коньяк или изысканные итальянские вина. Мы пили чай.

Сосредоточенно, вдумчиво, медитативно. Как японцы. Мы сидели молча, смотрели друг на друга и оттягивались, пытаясь прочувствовать до мелочей, как лучший в мире сорт редкого китайского чая проникает в самое сердце через расширившиеся навстречу ему сосудики и сосуды. Такой чай пить с сахаром как бы даже оскорбительно, но сахарница в порядке соблюдения общих правил стояла на столе.

Вошел Корнелио. Шестидесятичетырехлетний помощник Базотти, его старейший верный соратник. Приблизился, наклонился к уху Дедушки, неслышно пошевелил губами. И Дедушка вмиг окаменел. Это не литературный образ — это констатация факта. Его лицо, плечи, руки сделались абсолютно неподвижными. А потом щеки и лоб приобрели в один миг дикий, неправдоподобный голубовато-серый цвет. Это было так жутко, что хотелось закрыть глаза, да только глаза не слушались.

— Самолет разбился, — проговорил Дедушка.

Он сказал это еле слышно, одними губами и по-итальянски, но я сразу поняла и даже не стала переспрашивать, какой самолет. Я перевела взгляд на Сергея и долго смотрела, как он кладет сахар в свою маленькую чашечку с чаем: одну ложку, вторую, третью, пятую, десятую. Чай перелился в блюдце, а потом и блюдце переполнилось, и рыжее пятно стало расплываться по белоснежной скатерти, а он все накладывал и накладывал сахар в крохотную чашечку из тончайшего, китайского фарфора…

Дальнейшее я помню в отрывках. Все куда-то звонят, входят и выходят люди в форме и полуобнаженные господа, срочно выдернутые с пляжа. Докладывают, получают новые распоряжения, кивают, козыряют. А я сижу и пью граппу. Из горлышка, как пепси-колу. Сколько там было в этой бутылке? Ноль семьдесят пять? Ни в одном глазу. Только становится очень жарко, и я иду в душ. Вдруг замечаю, что в ванной комнате я не одна. Неужели сексуальный маньяк? Нет, это Джуди из группы личной охраны руководящего персонала. «Джуди, дурашка, я не собираюсь вскрывать себе вены. Дай помыться спокойно». Одеваюсь. И не нахожу в карманах не только любимой «беретты», но и пружинного десантного ножа, и даже тщательно припрятанной стреляющей ручки «Стингер». Вот идиоты. Я выхожу на улицу, никто не останавливает меня. Совершенно не представляю, где в этот момент находится Ясень. На улице почему-то темно. Магазин фирмы «Таурус интернешнл» на Сорок девятой авеню. Я предъявляю им свое удостоверение сотрудника ФБР и покупаю пижонско-ковбойский револьвер, любимую игрушку Клинта Иствуда — «магнум-44». Правда, у него был «смит и вессон», но это неважно… Рядом со мной почему-то стоит Бенжамино из той же группы личной охраны. «Дай посмотреть», — говорит он ласково и берет у меня из рук тяжелый блестящий револьвер. Потом добавляет: «Тебе нельзя такой, ты еще маленькая». Я резко, не разворачиваясь, из случайного положения бью его по лицу…

Автобус, аэропорт, снова аэропорт, снова автобус. Нет, это не Москва, это Менло Парк, штат Калифорния, центр духовной помощи, или как там у супругов Гроф называется это богоугодное заведение. Теперь я все время пью коньяк, а мне объясняют, что это нехорошо, и пудрят мозги понятием трансформирующего кризиса и пробуждением энергии Кундалини. Наконец находится добрый доктор, который вкатывает мне порцию ЛСД. И сразу становится хорошо.

Я сижу на берегу ручья и, опустив в холодную быструю воду руки, промываю крупный песок и камешки, отброшенные на мелкую металлическую сетку. Камешки цветные, скользкие, очень разные, я отмываю их от крепко присохшего грунта, гнилых растений, дерьма и крови. Я отмываю их, и камешки тают, тают, растворяются один за другим. Это вообще не камешки — это сплошное засохшее дерьмо. Это моя жизнь. И я пытаюсь отмыть ее от всей налипшей за годы грязи. Вода холодная, чистая, и грязь уходит, уходит. Не остается ничего. Наконец в самом центре большой сетки сверкает нечто. Камешки вокруг превращаются в крошево, в жижицу, в мутные разводы. Все дерьмо утекает. Остается ясный, бесстыже желтый, сияющий самородок. Я беру его пальцами и подношу к лицу. Хорошо. Я засыпаю. Или просыпаюсь. Сама не поняла. Передо мной на одеяле лежит мое обручальное кольцо. Зачем я сняла его? Золотая поверхность ослепительно сияет в лучах солнца.