Канцелярская крыса (СИ)

Герти с отвращением оторвал от пиджака клок липкой паутины.

— Местечко выглядит не очень ухоженным. Судя по всему, не часто вашего «Лихтбрингта» здесь навещают, а?

— Он не требует постоянной заботы, — невозмутимо отозвался мистер Беллигейл, в очередной раз сливаясь с темнотой, — Мы проводим ежегодную инспекцию центра управления, но ни разу нам не приходилось вмешиваться в его работу. Разве что подновить краску.

— То есть, этого железного болванчика не требуется даже смазывать и чистить от ржавчины?

— Совершенно верно. Его срок автономности составляет около восьмидесяти лет. «Лихтбрингт» необычайно надежен. Раз в год я спускаюсь сюда, убеждаюсь, что все работает, как часы, и ухожу. Дверь в центр управления после этого блокируется и опечатывается. И еще год эти тоннели не знают человеческого присутствия. Еще одно подтверждение математического гения профессора Неймана.

Мистер Беллигейл неразборчиво выругался, поскользнувшись на куске слизкого мха.

— Прекрасная задумка, — согласился Герти, стараясь ступать след в след за ним, — И очень досадно, что ваш математический гений в данный момент не может разделить с нами общество.

— Я тоже предпочел бы, чтоб профессор присутствовал здесь. Но, как видите, есть вещи, неподвластные даже Канцелярии.

— Вы знали его? — помолчав, спросил Герти. Тишина делала подземное царство еще более зловещим и давящим.

— Разумеется. Впрочем, не могу сказать, что хорошо. Профессор был не из тех людей, с которыми все стремятся водить дружбу. Приятелями мы не были.

«Еще бы, — подумал Герти с неприязненным мысленным смешком, — Человек, способный назвать мистера Беллигейла приятелем, должен быть смертельно пьян или же безумен от рождения!»

— Расскажите про него, — попросил Герти.

Мистер Беллигейл отозвался не сразу. В свете фонаря стекла его пенсне горели завораживающим лунным блеском.

— Профессор Карл Готфрид Нейман, родился в тридцать втором году. Германец. Кажется, из Кенигсберга. Одно время был профессором в Базеле, потом некоторое время преподавал в Тюбингене и Лейпциге. Специализировался на дифференциальных уравнениях и алгебраических функциях. Уже в Лейпциге увлекся новым для себя направлением, стал изучать формальные системы, математическую логику и булевую алгебру.

— Едва ли это что-то мне говорит, — признался Герти, — Математические изыскания никогда не были моей сильной стороной.

— Возможно, это к лучшему. Некоторые люди, имевшие удовольствие быть хорошо знакомыми с профессором Нейманом, утверждали, что он был немного… оторван от жизненных реалий. Честно говоря, у меня тоже сложилось подобное впечатление.

— Он был сумасшедшим? — уточнил Герти.

— Едва ли. Но, как и все математики, был чудаковат.

— Если учесть, как далеко его занесло от Лейпцига, обычным чудачеством это уже не объяснить. Почему он покинул Европу? С каких пор среди математиков возникла мода покорять джунгли Полинезии? Или он полагал, что с удалением от центра цивилизации значение числа пи будет меняться?

Кажется, мистер Беллигейл усмехнулся. Но, вероятнее всего, это был лишь оптический обман, вызванный преломлением света.

— В семидесятых годах он разрабатывал свою концепцию счислительной машины. Прообраз «Лихтбрингта». Тогда это было на уровне недоказуемых концепций и смелых предположений. Даже, пожалуй, дерзких. Говорят, профессор Нейман в своих изысканиях забрался глубже, чем полинезийские джунгли…

— Не смог найти финансистов для своего детища? — понимающе кивнул Герти.

— Не смог найти ни единого человека, полагающего это возможным. Джордж Буль^[121], британское светило математики, называл эксперименты Неймана в логике бессмысленными забавами, а Феликс Клейн^[122] разгромил все его изыскания в области автоморфных функций. Некоторое время Нейман пытался найти единомышленников в Италии и России, но в восемьдесят пятом году был вынужден оставить Европу.

— Только лишь из-за того, что не смог найти единомышленников? — недоверчиво уточнил Герти. Ему сложно было представить, что профессор европейского университета мог решиться на подобную авантюру. И что не сбежал из Нового Бангора без оглядки, обнаружив, что происходящие на острове события зачастую имеют мало общего с какой бы то ни было логикой.

— Были и другие причины, — неохотно сказал мистер Беллигейл, — Профессор отличался весьма специфическими взглядами и в некоторых прочих предметах.

— О боги.

— Это зачастую бывает с выдающимися людьми. Как, например, с Джордано Бруно.

— Профессор взялся за философию?

— Именно. Он полагал философию математической дисциплиной, неразрывно связанной с логикой. И даже успел разработать несколько интересных философских концепций.

— Вероятно, они тоже опередили свое время? — предположил Герти.

— Быть может. Я не вдавался в подробности. Знаю лишь то, что эти концепции окончательно испортили его реноме^[123], как выражаются французы. Кроме того, его чуть не отлучили от церкви.

Герти присвистнул.

— Воистину, талантливый человек.

— Некоторые клерикалы посчитали, что теории Неймана далеко выходят за рамки математики и философии, вторгаясь в области морали и религии. Впрочем, ничего конкретного я вам сообщить не могу, полковник. Дело быстро замяли, а я слабо интересуюсь европейской теологией.

— Понятно, отчего он перестал быть желанным гостем в европейских университетах, — заметил Герти, — Но Полинезия?.. Не слишком ли он переусердствовал в попытке убраться подальше от церкви и коллег-недоброжелателей?

Мистер Беллигейл щелчком длинных пальцев сбил с лацкана какое-то извивающееся насекомое.

— Про него в свое время рассказывали много слухов не самого лестного содержания. Обвиняли, к примеру, в любви к спиритизму и оккультизму.

— Спиритизм научно обоснован! — поспешил сказал Герти, — Мне приходилось читать весьма убедительные статьи на этот счет. Даже сэр Конан Дойль считает его научно доказанным. Но оккультизм…

— Полагаю, всего лишь нелепые домыслы. Профессор Нейман, без всякого сомнения, был чудаковат, но не безумен. Я знаю это наверняка, поскольку в течении нескольких лет постоянно с ним общался.

— Он сам вызвался построить на острове счислительную машину?

— Да, это был его прожект. Крайне дорогой, крайне странный, но мы с мистером Шарпером сочли возможным пойти на некоторый риск. И не имели повода пожалеть об этом. До сегодняшнего дня.

— Профессор Нейман был главным проектировщиком?

— Я бы сказал, единственным. На острове не нашлось ни единого человека, который смог бы в полной мере усвоить его математические выкладки. Мне даже кажется, что не нашлось бы таких и в Европе. Слишком смело, слишком парадоксально… Разумеется, вся система монтировалась силами техников Канцелярии. У нас есть самые подробные и детальные схемы всех паропроводов и узлов, но не более того. Профессор Нейман был единственным человеком, который был способен понять, как работает его машина.

— Вы строили то, чего сами не понимали? — недоверчиво спросил Герти.

Его слова вызвали на лице мистера Беллигейла странное выражение, которое сложно было трактовать из-за неверного освещения.

— Любой деревенский мясник знает, как устроена корова, но попросите его объяснить принципы работы ее органов, и он неизбежно сядет в лужу. Все узлы «Лихтбрингта» были понятны сами по себе, но в совокупности, будучи соединены воедино, они представляли собой нечто… крайне сложное.

— А теперь профессор пропал.

— Полгода назад.

— Бесследно пропадают лишь носки и запонки, — пробормотал Герти, — Но не люди. Не мог же он покинуть остров?

— Он не покидал острова, — твердо сказал мистер Беллигейл, — Это точно установлено. Ни морем, ни воздухом, ни каким бы то ни было способом. Но и на острове его нет. Мои крысы перекопали каждый дюйм, но без малейшего успеха. Ни единого следа.

— Похищение?

— Маловероятно. В его опустевшей квартире не было следов борьбы. В один прекрасный день он попросту вышел и не вернулся. При нем не было ни денег, ни вещей. Он не захватил даже чековой книжки или очков. И больше его никто не видел.