Идентификация эльфа (СИ)

Бегемот неожиданно для себя стушевался и вместо того, чтобы осадить наглеца, долго искал, а потом раскуривал ментоловую сигарету. Случайно направленная на крота струя ароматного дыма оказала куда более сильное действие, чем самый грубый ответ. Как только дым достиг Гермеса, он тут же скривил недовольную рожицу, а затем и вовсе сплющился, будто из него выпустили всю жидкость.

— Я и не подозревал, что есть еще идиоты, которые курят эту гадость. Почему бы не курить приличные сигары, как всякий уважающий себя гений сыска?

Следующее облако дыма было выпущено в сторону крота уже целенаправленно, и «в каком–то смысле гомосексуалист» на некоторое время заткнулся.

— И на какую же удочку я попался? — поинтересовался кот, с наслаждением выкурив сигарету.

Ехидство тут же вернулось на свое законное место.

— Это как «любовь с первого взгляда». Потрясенные «разницей», туристы уже не удосуживаются заметить «общее».

— А оно есть?

— Если бы не было, то и я не был бы «довольно успешным журналистом, убежденным экзистенциалистом и в каком–то смысле гомосексуалистом». Работал бы сейчас каким–нибудь ассенизатором.

— Почему именно ассенизатором?

— Нужно же было бы как–то реализовываться.

— Ну да, — согласился с ним кот, для себя отметив, что ехидство Гермеса не знает исключений. — Ладно, вернемся к нашим жертвам.

— Я вижу, ты понемногу осваиваешь технику толерантности, — съехидничал напоследок крот и мгновенно изменил свой настрой. — Есть какие–то мысли?

— Может быть. Узнай все, что можно, о первой жертве, эльфийке. Все, даже самые незначительные детали.

— Незначительные детали — это мой конек, — гордо заявил Гермес и вскорости подтвердил свои слова делом.

6

Главный город Либерии благодарно тянулся за своей высокомерной рекой почти до самого ее устья и только там скромно отступал в сторону, оставляя на попечение более могущественного покровителя, — океана. Даже самые отчаянные либерийцы не осмеливались вмешиваться в отношения океана и реки, обустраивая свои жилища на почтительном расстоянии от места их слияния. И только многочисленные корабли, пользуясь своим исключительным правом, нарочито неспешно проплывали в обоих направлениях, словно малые дети, дразня водную стихию и не задумываясь о последствиях. Точно так же, как и в случае с детьми, никто не собирался их осуждать за навязчивость, и только океан брал на заметку самых назойливых из них, чтобы при случае без лишних свидетелей провести воспитательную работу. Реке нравилось это ребячество океана, как любой женщине нравиться маленькая слабость сильного мужчины. Когда этот великан, не знающий пределов собственного могущества, «пыхтя и краснея», пытался загнать в устье жалкие останки наказанных кораблей, она готова была вопреки законам природы принять этот глупый подарок, но… Но всякий раз леденящий холод древнего маяка приводил ее в чувства.

«Глупцы, и вы туда же… Хмель бесполезных чувств вас разума лишил. Собрались мир перевернуть… Тогда со времени начните… Попробуйте–ка, поверните его вспять. Время — вот властелин всего, а вы — всего лишь его никчемные частицы», — ворчал старик–маяк. Слова… Всегда одни и те же, но нечего им было противопоставить. Нечего, кроме грубой силы. Взбешенный их правотой и собственным бессилием океан иногда действительно терял рассудок и пытался доказать обратное. И тогда волны ненависти с диким остервенением устремлялись к старому цинику, пытаясь стереть его с лица земли. Но всякий раз побитые и униженные, скуля и пресмыкаясь, возвращались к своему повелителю, не в силах совладать с рукотворной стеной, покрытой отвратительной зеленой плесенью. А маяк, довольно покашливая, как ни в чем не бывало, продолжал выполнять свою монотонную работу, притягивая корабли и отгоняя небеса.

Никто не замечал небольшого домика, пристроившегося возле маяка и старавшегося во всем походить на своего покровителя; домика, в котором жила семья смотрителя; домика, в котором появился на свет Вольфганг; домика, в котором маленький эльф научился не любить.

Вольфганг не любил дом за сверкающую белизну снаружи и убогую серость внутри. Не любил океан за презрение к слабым и реку за преклонение перед сильным. Не любил корабли за то, что они всегда проплывают мимо. Иногда он не любил весь мир за то, что мир не ценит его сестру Альму, самую красивую из всех эльфиек, которой были чужды убогость и серость, презрение и преклонение. И которая никогда не проходила мимо.

Вольфганг любил Альму. А еще он любил старый маяк за то, что он познакомил его со временем и научил оставаться наедине с ним. Альма и маяк — только их оставил Вольфганг, последовав за Готфридом. Альма и маяк — только они связывали его с внешним миром. Альма и маяк — только благодаря им эльф иногда любил весь мир, даже океан, реку и корабли, которые никогда не замечали его самого. Теперь у него остался только маяк…

Альмы уже не было, а совместные семейные ужины остались. Только теперь они были еще менее похожи на совместные семейные ужины, чем раньше. Теперь некому было отвлекать внимание от бесцветных аутических стен, маниакального потолка, мерзко коптящих огарков свечей, для которых даже жалкая имитация семейного уюта оказалась непосильной ношей, и пластика, методично отравляющего депрессией жалкие агонизирующие следы жизни, от безнадеги пытавшиеся укрыться под толстым слоем пыли. И только несколько деревянных тарелок на столе, на треть наполненных едой, оставляли надежду на то, что еще не все «вечные» ценности канули в небытие. А тусклые мерцания огоньков на пропитанных растительным жиром боках тарелок доказывали, что время уж точно еще не остановилось.

Когда Вольфганг и его отец Вильгельм отложили в сторону пластиковые ложки, мать возвышенного рыцаря Гертруда издала громкий всхлип и на несколько мгновений заломила руки. Когда она снова вернула их в более удобное положение, в местах сгиба остались розовые следы, очень симпатично выглядевшие на фоне белоснежной кожи. Проследив за движениями матушки, Вольфганг в который уже раз задался вопросом, как ей удается сохранять столь пышные формы в этой колыбели минимализма.

Тем временем раздался следующий всхлип, на этот раз с вербальным сопровождением.

— Как мне не хватает моей доченьки, — сказала Гертруда, бросив взгляд на грязную посуду.

Вильгельм пропустил слова супруги мимо своих ушей. Все его внимание в тот момент было сосредоточенно на пауках, которые на стене за спиной у Вольфганга как раз приступили к активной фазе брачных игр.

— Как мне не хватает моей доченьки, — пришлось гораздо громче повторить Гертруде и даже робко завыть.

Подействовало. Когда паучиха выпотрошила своего суженого, взгляд Вильгельма медленно и нехотя переместился на супругу. Несколько мгновений они смотрели в глаза друг другу. При этом Гертруда явно пыталась натолкнуть отца семейства на какую–то мысль, но безуспешно. Когда Вильгельм собрался было вернуться к прерванному занятию, самке пришлось снова брать инициативу в свои пухлые руки.

— Вольфганг, когда ты собираешься возвращаться в замок? — спросила она сына.

— Скоро, — затратив определенные усилия, ответил возвышенный эльф, который уже и не помнил, когда в последний раз делился с родителями своими планами.

Похоже, сам ответ мало интересовал Гертруду, — достаточно было того, что Вольфганг поддержал разговор и предоставил ей возможность перейти к главному.

— А мы с отцом решили покинуть эту ужасную страну, отобравшую у нас самое дорогое. Завтра утром мы покинем этот дом и отправимся в изгнание, как когда–то наши предки.

Вольфганг никак не отреагировал на эту новость. Гертруда снова стала пялиться на своего супруга, на этот раз с большим успехом.

— Нас здесь больше ничего не держит, — продолжил ход ее мысли Вильгельм. Для большей убедительности он тщательно вычистил куском хлеба свою тарелку, потом привычным резким движением отправил его себе в рот и полностью сосредоточился на жевательном процессе.