Перевертыш

— Сам-то успел на заводе потрубить? — спросил старший сержант.

— Почти два года после школы, — кивнул Пан. — На сборке сначала, потом в инструменталку перевели, только никакая это не специальность — сборщик, если полжизни там не отработаешь… А ты кем на гражданке был?

— Кем я только не был, — вздохнул Успенский, и Пан понял, что тот не хочет говорить о том, что было с ним до войны. — Вот только уже забывать стал про это, с первых же дней воюю, еще с Западного фронта…

— А я вот… — начал говорить Пельмень, одновременно выхватывая из тяжелого деревянного стаканчика, стоящего в центре стола, пачку салфеток и обтирая промасленные, жирные пальцы.

— А вот про тебя уже весь батальон всё знает, — остановил его старший сержант. — Достопримечательность ты наша… местного масштаба…

И в самом деле, удивившись такому «подарку судьбы», все батальонные офицеры сунули нос в личное дело рядового Пельмана едва ли не сразу после его прибытия в часть. Ну, а дальше информация пошла распространяться, как волны от брошенного в воду камня. Через три дня все знали, что Валентин вырос в семье некрупного, но все-таки ученого, работавшего сначала в «шарашке», потом освобожденного и продолжившего свой труд в той же «шарашке», но с возможностью ночевать в семье. Мама его всю жизнь просидела дома, даже когда муж пребывал в заключении, подторговывала мелкими вещами среди подруг и знакомых, перепродавала чьи-то фамильные и не очень драгоценности, поддерживая семейный бюджет. А сам Валентин с детства старался выделиться в учебе, занимаясь в основном зубрежкой, но неожиданно открыл в себе талант полиглота, выучил к концу школьного обучения два языка совершенно самостоятельно, а при поступлении в вуз решил специализироваться на языке великих мореплавателей и кровожадных пиратов и его диалектах в колониальных и бывших колониальных странах. Пожалуй, сейчас его новозеландский был лучшим в стране, если бы вздумалось проводить такой конкурс среди тех полутора десятков, кто был настоящими знатоками диалектов. Так бы и жил спокойно Валя Пельман, изучая в свое удовольствие различия между оклендским и мельбурнским произношениями, но… На Западе грянуло грандиозное замирение, обозначившее нашу победу, зато нахмурились политические тучи на Востоке и разразились грозой войны уже здесь, сначала в Азии, а потом и за океаном.

В этой связи военкомы быстренько прошерстили университеты с целью усиления офицерского корпуса в первую очередь техническими специалистами, ведь многие их тех, кто начинал войну на Западе, имели чаще всего за спиной простые военные училища, готовящие взводных лейтенантов без особого углубления в физику, механику, радиодело. Теперь же ребятам, окончившим три-четыре курса, досрочно выдавали дипломы, а вместе с дипломами и погоны с одной маленькой звездочкой, и направляли в действующую армию командовать радистами, ремонтными мастерскими, разведподразделениями дальней артиллерии, постами ПВО. Многих приписывали к штабам, и лишь десятая часть скороспелых выпускников попадала в боевые части.

Так получил диплом и Пельман, но — нет правил без исключений — ни у кого из военкоматовских работников не поднялась рука написать ему представление на офицерское звание. И пришлось Вале, пусть и по особым документам, отправляться в действующие войска рядовым. А тут уж роковая случайность занесла его во вроде бы временно тыловой, но штурмовой батальон.

— Ты у нас самый настоящий сибирский… пельмень, — закончил Успенский свой комментарий.

— Так ты из Сибири? — удивился Пан. — Вот бы никогда не подумал.

— Из Новосибирска, — с непонятной гордостью сказал Валя.

— Вот только местным никогда не говори, что ты из Сибири, — продолжил старший сержант. — Они тут сибиряков совсем не так представляют…

— В валенках и с балалайкой? — засмеялся Пан.

— Ну, во всяком случае, не таких неуклюжих заморышей, — ответил Успенский и предупредил попытку Пельменя встать: — Ты куда это собрался?

Слегка опьяневший Пельмень твердо, но чересчур размашисто кивнул на маленькую дверцу с двумя нолями в углу бара.

— Туда… по нужде, товарищ старший сержант…

— Вот, не было печали… Пан, сходи-ка ты вместе с нашим доблестным воином… — попросил Успенский.

— Зачем это? — дернулся, было, возмущенный Валя.

— Затем, что в оккупированном городе военнослужащим запрещено в одиночку посещать укромные, скрытые от наблюдения места, — пояснил Успенский. — А уж там местечко самое что ни на есть укромное…

Пан тоже с удивлением глянул на старшего сержанта, но, получив утвердительный кивок, сообразил, что тот не шутит. «И в самом деле, мало ли что, а мы-то — в самоволке, — подумал Пан. — Да и за другом этим, пельменным, глаз да глаз нужен. Он ведь и в дырку унитаза провалиться может…»

В маленьком, чистеньком туалете на три кабинке было удивительно уютно и тихо, даже, кажется, табачным дымом пахло не так сильно, как в общем зале. Пан шагнул было на выход, оставляя Пельменя в принятом в таких случаях уединении, как что-то привлекло его внимание в дальней, крайней кабинке.

Крепко сжав рукоятку уже выручившего его сегодня «семена», Пан рывком распахнул крайнюю дверцу и замер удивленный. На унитазе, откинувшись спиной к стенке, восседал худой мальчишка с глубоко запавшими глазами, смугловатый, но не мулат, а просто обветренный, подзагоревший здешним летом. Но — вот странно, штаны на мальчишке не были ни спущены, ни даже расстегнуты, а вот курточка — наоборот, да еще и закатан левый рукав выше локтя. Правой ладонью мальчишка зажимал левый локоть и тихонько вздыхал, будто бы спал и видел приятные сны. Глаза его были полу прикрыты, и на открывшуюся довольно шумно дверцу кабинки мальчишка не обратил никакого внимания.

— Что это с ним, Пельмень? — позвал Пан своего «конвоируемого», поспешившего уже забиться в первую же кабинке.

— Да не знаю чего с кем, — простонал от удовольствия Валя, впервые за несколько месяцев попав, наконец-то, в нормальный сортир с проточной водой и фаянсовыми стульчаками.

Ему в голову пришла глубокая, философская мысль, что он напрасно в предыдущие выходы в город на замполитовские экскурсии пренебрегал такой роскошной возможностью побаловаться благами цивилизации.

Пан выглянул из сортира, махнул рукой, подзывая к себе докуривающего очередную папироску Успенского.

— Что у вас тут? — недовольно буркнул старший сержант, через мгновение входя в сортир. — Без присмотра уже и в такое место нельзя отпустить?

— Глянь, что это с ним? — не обращая внимания на недовольный, ворчливый тон ветерана, спросил Пан.

Успенский наклонился над мальчишкой, уверенным жестом приподнял тому веко, вгляделся в расширенный во всю радужку зрачок, быстро охлопал карманы курточки и достал оттуда обыкновенный медицинский шприц со странным, самодельным колпачком на иголке.

— Ясно? наркоманус вульгарус… — сказал брезгливо Успенский, демонстрируя шприц Пану и поспешившему на голос старшего сержанта выбраться из своей кабинки Пельменю.

— Кто-кто? — не сообразил сразу Пан.

— Эх, ты, а еще говоришь, что городской, — неуклюже пошутил Успенский. — Наркоман это. Вколол себе дозу и витает где-то в облаках. А ты тревогу поднял… Хотя — очень правильно, что поднял. Я ведь здешнего хозяйчика предупреждал…

Успенский подтолкнул к выходу Пельменя:

— Ну-ка, свисни там того мордоворота, что нас встречал… в клетчатой рубашке…

Через полминуты хозяин стоял уже перед кабинкой и сбивчиво, то и дело размахивая руками, будто пытаясь взлететь под низкий потолок заведения, объяснял что-то не успевающему переводить Пельменю.

— Он этого паренька не знает… Вроде бы, он зашел полчаса назад… взял кружку пива, заплатил и присел в сторонке, начал пить, а потом отошел в туалет… говорит, сразу и мы пришли, и он уже не присматривался, куда паренек делся…

— Врет и не краснеет, — прокомментировал Успенский, — только это ему не говори… А скажи так. Мне, мол, наплевать, чем и как травятся его соотечественники. Мне даже наплевать, если он им отраву поставляет. Но вот что бы при нас такого никогда не было. Иначе, в следующий раз я сюда приду с огнеметом, и от этого бара останутся дымящие головешки. Доходит?