Скользкая дорога (СИ)

— Господа, — начал Тоцци, — я благодарю вас за время, которое вы нам уделяете. Хорошо понимая уровень вашей загруженности, мы, тем не менее, решили собрать всех вместе, чтобы работа была более быстрой и продуктивной. Как вы знаете, мир всколыхнули показания, которые дала домработница семьи Кравица и Джефферсон, госпожа Пьярд. Сейчас шумиха более-менее улеглась, а мы получили возможность оценить все те моменты, о которых нам рассказала эта свидетельница. Я не думаю, что сейчас мы должны касаться этих показаний. Дело в другом. Лукас, включи! Господа, прошу внимания на экран.

Лукас запустил видео. На экране появился молодой парень, на вид лет двадцати шести, который сидел напротив объектива и записывал свое обращение. Чем-то отдаленно он напомнил находящимся в комнате людям Винсента Перре — такие же правильные, модельные, с налетом лоска черты лица, ухоженная кожа, большие зеленые глаза. Молодой человек на видео заметно нервничал. Он несколько раз посмотрел в сторону, улыбнулся, потом вновь стал серьезным, приоткрыл рот, помедлил секунду, выдохнул и начал:

«Привет, моя хорошая. Это я. Сейчас я записываю это видео и заранее ненавижу и презираю себя за то, что собираюсь сделать. Мне сложно передать, насколько сильно я люблю тебя. Всегда, что бы ни случилось, куда бы я ни попал, где бы ни оказалась ты, знай, что я люблю тебя, моя девочка. Пожалуйста, знай это. Осуждай меня, испытывай ко мне отвращение, отрекайся от меня, если хочешь, но знай, прошу тебя!

Не имею понятия, когда именно ты посмотришь это видео. Забавно, если ты будешь дряхленькой старушкой, когда впервые его увидишь. Тебе уже будет не до меня и, возможно, даже не до себя.

Сейчас мне кажется, что во всем, что со мной произошло, виноват я один. Это все мои нерешительность, неуверенность, в какой-то степени глупость… Вместо того, чтобы нормально учиться, набираться знаний, я рисовал эскизы шмоток, причем делал это не так уж и плохо. Но в Новой Зеландии… Кому я такой там был нужен? Мать постоянно шпыняла меня из-за того, что я, как она выражалась, словно баба, рисую платьица, хотя мог бы пойти заняться спортом. Она была богатой и властной женщиной и не принимала ничего, что не вписывалось в систему ее ценностей и представлений о том, как надо. Как вспомню тот вечер, так до сих пор холодок по коже пробегает! Она уезжала по делам в Россию на целую неделю, а я оставался один. Наконец-то один! Без нее! И именно ту ночь мы решили провести у меня. И именно тогда моей милой мамочке приспичило вернуться в неурочный час. В комнату мою она всегда входила без стука, объясняя это тем, что я живу в ее доме, и если меня что-то не устраивает, то могу катиться на все четыре стороны. Помню, как проснулся — мать сорвала одеяло, вцепилась в нас ногтями и свалила с кровати на пол, а потом начала хлестать меня по лицу и орать: «Ах ты, дрянь! Только мать за порог, как он кувыркаться!»

Конечно, в ту минуту, когда она меня лупила, я сообразил, что это мой последний день в ее доме, и был рад этому. Думаю, мне нужен был такой пинок, чтобы хоть как-то, хоть куда-то начать двигаться. А куда? Конечно, туда, где мои задатки могут пригодиться. Я попросил у матери денег, чтобы арендовать левипод на пару суток, и она дала мне один доллар, сказав, что ровно столько я стою. Пока она не успела ничего растрезвонить отцу, я быстренько добрался до него, наплел какой-то ерунды про то, что собираюсь на несколько дней съездить в Европу и присмотреть себе университет для перевода, и папа подкинул мне деньжат, а уже вечером я был в Европе.

Как надо искать работу, у меня не было даже отдаленного представления. Но дуракам везет, и меня сразу же взяли в «Дикий цвет». Я стал мальчиком на побегушках у Клариссы, толстой женщины, которая работала, кажется, технологом. Труд мой оплачивался соответственно квалификации и опыту, то есть почти никак. Ночевать было негде. Ума не приложу, куда бы я пошел в первую же свою ночь в городе, если б меня не приняли на работу… Целую неделю, а то и дольше, мне удавалось мыкаться по подсобкам — благо фабрика работала круглосуточно, и я всегда мог соврать, что сегодня моя смена. Естественно, очень быстро за мной стала наблюдать охрана, которая просекла, что помещение фабрики я использую не только в качестве места работы. Мне доходчиво объяснили разницу между рабочим местом и гостиницей и намекнули, что бездомным не место в их коллективе. На мое счастье, Кларисса предложила снять у нее комнату за небольшую плату. Нас с ней ничего не связывало, кроме общей работы — мы не были друзьями и не стали ими, когда она подселила меня к себе. Кларисса была человеком необщительным, эгоистичным и одиноким — про таких людей можно подумать, что они вылупились из яйца и выросли сами по себе, не имея ни родителей, ни братьев с сестрами, никого.

Несколько раз я заводил с начальством разговор о том, что готов работать больше за прибавку к зарплате, но результата эти просьбы не давали. И тут — о чудо! Видимо, какая-то часть души Клариссы, отвечающая за жалость и понимание, внезапно проснулась, и она ни с того ни с сего вдруг однажды заявила:

— Эрик, я могу посодействовать тому, чтобы тебя перевели в специалисты.

— Правда? А что мне для этого надо сделать?

— Мне завтра с утра сдавать крупную партию ткани на аппретуру, а она еще не покрашена, потому что заказчик гаммы только вчера утвердил. Надо покрасить в «Черное солнце» — это новый цвет, но в нашу систему он уже внесен. Процесс ты знаешь, так что за дело. Получится — попрошу господина Дирбала перевести тебя специалистом к нам, а сама возьму нового помощника.

— Я с радостью! А ты будешь на всякий случай контролировать, как я делаю? Чтобы уж наверняка?

— Контролировать? Вот еще! Ты останешься за меня, а мне уйти надо. И никому не говори, что я тебе перепоручила. Заказ дорогой, и мне влетит, если узнают, что я на помощника свалила. Так что, берешься?

— Берусь!

И я взялся. Результат превзошел мои ожидания — цвет получился насыщенный, что-то среднее между шафрановым и алым с сиреневыми проблесками на свету. Спать хотелось ну просто безумно! На часах уже было 8 утра, и должна была прийти Кларисса, но она задерживалась. Пока я ее ждал, стал подсчитывать будущую зарплату и решил, что смогу снять свое жилье и наконец съехать от Клариссы. В полдевятого она влетела, бросила свой рюкзачок на полку рядом со шкафчиками и подбежала ко мне: «Ну что? Показывай». Я с гордостью открыл двери цеха и пропустил ее вперед.

— Это… что?! — она побледнела.

— Т-ткани… — у меня аж сердце остановилось. — Что-то не так?

— Это что?! — закричала она, подбежала к тканям и стала щупать их своими ручищами. — Ты охренел?!

— Кларисса, да в чем дело? — недоумевал я.

— Где ткани, мать твою? Ткани где, а?!

— Да в руках у тебя! — крикнул я в ответ, взбесившись из-за того, что эта толстуха орет на меня после бессонной ночи.

— Ты во что их покрасил, урод?!

— В «Черное солнце», как ты и просила!

— В какое, на хрен, «Черное солнце»? Они должны быть черными!

Она подбежала к установке, обливаясь потом, и вывела проекцию на эсэм-пад: «Смотри, дурья твоя башка! Читай, что написано! Это выгрузка твоей ночной работы! Читай, урод!»

И я прочитал. Трекинг процесса окраски был подробным и длинным, но в глаза сразу бросились слова «Черное сердце».

— Ты покрасил в «Черное сердце»! А надо было в «Черное солнце», идиот!

— Да зачем же они два таких похожих названия в список друг за другом-то поставили, — пытался оправдаться я.

— Тупой козел! Рукожопая свинья! Что я теперь Дирбалу скажу? — орала раскрасневшаяся женщина, от истерики ставшая, казалось, в два раза толще.

— Ну давай я быстренько сейчас покрашу…

— Быстренько? — она стукнула меня прямо в грудь. — У нас нет времени! Заказчик в обед придет, а на это часов семь нужно! Да хрен бы с ним, со временем! Ткань-то где взять? Мы ее неделю ткали по его формуле, море денег наверняка угрохали! У тебя есть такие деньги? Есть, я спрашиваю? Чего молчишь?