Спроси у Ясеня [= Причастных убивают дважды]

— И этот прирожденный прыгун два года своей жизни потратил на какой-то гнусный мордобой! — воскликнул он.

Освоив флоп, за неполный месяц Малин довел личный рекорд до метра девяноста (это был уже первый разряд по тем временам), а через год выполнил норму мастера и был заявлен на чемпионат Союза. Внезапная нелепая травма, за которой последовало воспаление надкостницы на голени толчковой ноги, помешала его участию в крупном турнире. Сергей увидел в этом некий знак. Подступал момент неизбежного расставания с очередным хобби. Да, он страстно любил спорт, он был настоящим спортсменом. Ушел, но, кроме того, хотел учиться, и путешествовать, и как можно больше читать, и не только на русском языке, переводить стихи, и сочинять песни, и петь их под гитару. Развлекаться с девчонками, и гулять на пьяных вечеринках… Все это не слишком хорошо уживалось с жестким режимом профессионального спортсмена.

Малин начал пропускать тренировки. Рост его результатов прекратился, остановившись на однажды показанном во время тренировки и теперь уже недосягаемом уровне — два пятнадцать. Сергей перестал отдавать спорту всего себя — опять же на радость маме, но дядя Семен уже начал понимать, что никакого геолога, а тем более ученого из его племянника не получится. Надо отдать должное дяде, он не считал свою профессию лучшей на свете, да и вообще во главу угла ставил другое — простую человеческую порядочность, честность, доброту и ум. Вот эти качества он в первую очередь и пытался привить талантливому мальчишке, рано потерявшему отца и с нетерпением хватающемуся за все подряд. Бывало, они до глубокой ночи просиживали на кухне за чаем и говорили, говорили, говорили уже вдвоем, без Катюхи, ушедшей спать, без мамы, уставшей от их бесконечных философских споров о литературе и политике.

Благодаря дяде Семену Сергей уже в те годы многое понял о стране, в которой ему довелось родиться. Ну, о сталинских-то репрессиях он знал от родителей и к революции поэтому относился сложно. Романтики в ней пока еще виделось много, но кое-что уже настораживало: жестокость красного террора, разрушение памятников, притеснение религии, запрещение определенной литературы. Запрещенная литература — это было особенно актуально. С нее-то и начался следующий этап его прозрения.

Дядя Семен приносил в дом самиздат. Именно в семьдесят пятом Сергей впервые узнал, что это такое — самодельно переплетенные тончайшие листы с подслеповатым машинописным шрифтом или тогда еще экзотические ксероксы на непривычно плотной бумаге. Переснятые или перепечатанные многократно, читались они зачастую с трудом, но какое это было наслаждение! Ни с чем не сравнимое, потому что через серые и блеклые страницы проступали абсолютно новые незнакомые миры — миры Солженицына, и Зиновьева, миры Платонова и Набокова, мир Авторханова — мир безжалостно правдивой нашей истории и завораживающий, ошеломительный мир поэзии Бродского. Но настоящим потрясением стал для Малина Оруэлл — «Ферма животных» и «1984», особенно «1984». Это было уже в семьдесят девятом, за пять лет до обозначенного писателем года, и, может быть, великий роман просто стал последней каплей для уже заполненной до краев чаши возмущения и гнева, а может, сказалось совпадение отдельных мыслей самого Сергея с мыслями Оруэлла, но так или иначе, именно теперь, когда он прочитал о «двоемыслии», его собственное «двоемыслие» закончилось раз и навсегда. Очень разные миры очень разных авторов сложились вдруг в единый уродливый, неправдоподобно страшный, но удивительно реальный мир, и это был тот самый мир, в котором ему довелось жить. Словно в детской мозаике, нашлось последнее недостающее звено, картинка сделалась цельной, и иллюзий не осталось. Совсем. Теперь он знал о чудовищной советской системе примерно столько же, сколько все остальные будут знать лишь через двенадцать лет, когда по Москве прогрохочут танки и развалится «империя зла» — Советский Союз.

Конечно, он был не один такой знающий. Но людей, понимающих ситуацию в равной с ним мере, было крайне мало. По молодости лет он впал тогда в некую эйфорию, почувствовал себя посвященным в страшную тайну, причастным к элитарному глубоко законспирированному обществу. Потом пришло понимание: людей, посвященных полностью, не только крайне мало, но они еще и крайне разобщены. Собственно, объединение этих людей было в принципе невозможно. Как объединить высшее партруководство, высшую сволочь, безусловно, знающих и понимающих все, но и готовых на все (абсолютно на все!) ради собственного благополучия, и писателей-диссидентов, творящих в стол в ожидании новых времен или выдворенных за границу? Как объединить бегущих из КГБ на Запад лучших офицеров и бегущих в Израиль евреев — учители, врачей, ученых — лучших в стране специалистов? Как объединить тех восьмерых, что вышли после кровавой Праги на Красную площадь с лозунгом «За вашу и нашу свободу», и таких, как он, Сергей Малин, просто начитавшихся Оруэлла «под одеялом». Впрочем, попытки к раз такого объединения были. Ходили слухи о то и дело образующихся подпольных движениях и партиях. Но если за чтение самиздата сажали редко, а за распространение немного чаще, то за создание нелегальных организаций сажали обязательно, всех и очень быстро. К тому же Сергей теперь знал, куда сажали. И путь в спецпсихушку казался ему принципиально тупиковым.

Конечно, идти против танка с шашкой наголо, как Лера Новодворская, — это очень красиво, но только до того момента, пока кишки не начали наматываться на траки. Трудно увидать что-то красивое в грязно-кровавом месиве, где мозги уже не отличить от дерьма. Так что проклятый Ильич оказался беспощадно прав, когда просто и четко сформулировал в горячо любимой всеми со школьных лет работе «Партийная организация и партийная литература»: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Действительно нельзя. Более того, надо жить по его законам, даже если хочешь бороться с ним и победить. Не даже, а именно, именно если хочешь бороться и победить.

Тогда он и решил, что будет работать в КГБ. Он, правда, плохо представлял себе, как попадет туда. Обычный путь — через комсомол, партию, армию, через бесконечное тупое вранье, стукачество и лизание всяческих задниц — был ему слишком отвратителен. Он мечтал о каком-то особенном пути и верил, что такой найдется. Он ждал счастливого случая, чтобы прокрасться в стан врага, обосноваться там и начать борьбу с Системой, маскируясь, обманывая всех и вся, коварно лицемеря, но все же не изменяя самому себе в главном. Было ли это возможно? И что считать главным? Сформулировать четко он тогда не мог, но основные, незыблемые моральные принципы казались очевидными: не убивай, не кради, не предавай, не доноси, не радуйся чужой боли… Вот только он еще не понимал, что соблюсти их, конечно же, не удастся. Моральные принципы полетят к черту, как только начнется настоящая борьба, и это даже не будет зависеть от того, кем он стал — сотрудником ГБ, членом подпольной партии или просто солдатом на войне. Он поймет это много позже, когда уже не останется дороги назад, и попытается изобрести новую мораль, и в каком-то смысле ему это даже удастся…