Спроси у Ясеня [= Причастных убивают дважды]

Это было первое убийство в его жизни. Сережа учился тогда во втором классе.

Через двадцать лет он вспомнит несчастного раздавленного зверька. Когда у здоровенного, метра два ростом, негра от прямого попадания в голову точно так же вздуется жутким кровавым пузырем один глаз, но негр будет еще идти, наступать, и его конвульсивно сжатые мертвые пальцы будут давить на спусковую скобу маленького смертоносного «узи», и две пули попадут Сергею в ногу, чтобы остаться там надолго, потому что восемь часов они будут прорываться к своим через проклятые джунгли, и только на побережье, в продувной палатке полевого госпиталя Ирина Гомеш прооперирует его, и потом, уже в Луанде, дом спасет изувеченную ногу с признаками начинающейся гангрены, а всю дорогу в вертолете он будет бредить и на всех языках, известных ему к тому времени, просить окружающих: «Добейте, мышонка! Раздавите его, чтоб не мучился! Добейте мышонка!..»

Это будет его второе убийство. Уже серьезное — убийство человека. А потом будет третье, четвертое, пятое. А потом он испугается. Он испугается потерять счет убийствам. И тогда на торговом судне удерет в Италию, рассчитывая черт знает на что, на какого-то почти сказочного и скорее всего уже не существующего человека, встреченного им три года назад…

Отец Режи Малина был физик-ядерщик. Из тех, про которых Михаил Ромм снимал «Девять дней одного года». Успел поработать с самим Курчатовым. Позднее защитил докторскую, а в семидесятом, когда только-только отметили пятидесятилетний юбилей и он только-только начал в своей лаборатории работу над секретной тематикой, а жена его Люда, только-только сделала себе новую прическу, а сам Сережа готовился с отличием закончить шестой класс и все они вместе собирались ехать на юг. В общем, возвращаясь с дачи майским вечером, Николай Федорович вдруг перестал давить на газ, а ручку скоростей почему-то перевел в нейтралку и уронил голову на руль который был повернут немного вправо, и машина, тихо съехав на обочину, остановилась. Гаишники в те годы работали еще исправно, да и люди добрые не ленились сообщать о происшествиях на дорогах, так что нашли его скоро, но это уже никакого значения не имело. Смерть наступила мгновенно. Все-таки девятьсот бэр (или девять тысяч?). Сергей никогда не помнил, какая именно доза радиации является смертельной для человека, он только помнил, что отец получил этих рентген во много раз больше.

Он помнил, как пришел на следующий день в школу и на первой же перемене практически ни за что, придравшись к какой-то ерунде, жестоко побил Ваську Кудина. Васька был задира, но мелкий такой, дохлый, и бить его считалось не совсем приличным. Малин потом извинился, а Васька даже не обиделся — понял.

И было лето семидесятого на даче. Он не очень часто играл с мальчишками, редко ходил купаться и мало гонял на велосипеде. Он все больше любил оставаться один. Сидел в гамаке под березами на участке или уезжал на бетонку. В двух километрах от дачи проходила стратегическая кольцевая дорога, о которой все знали, но которая не была обозначена ни на одной общедоступной карте. Здесь, в районе Софрина, бетонка была особенно живописна. Бросив под кустами велосипед, Сергей мог подолгу сидеть, глядя на облака в небе, на шумящие кроны деревьев, на редкие машины, и мечтать о путешествиях к далеким мирам, о фантастических изобретениях, о машине времени. О машине времени он особенно часто мечтал. Хотелось вернуться в прошлое и забрать оттуда отца, чтобы они снова были вместе. Он уже понимал, что чудес на свете не бывает, но страшно любил фантастику, с помошью которой объяснялось все и притом строго научным образом. Это было здорово.

Тем же летом он придумал вечный двигатель. А осенью учитель физики объяснил ему, почему любой вечный двигатель, в том числе и придуманный Сережей Малиным невозможен, но после разговора с мальчиком физик вызвал маму и посоветовал ей отдать Сережу в математическую школу. Сама идея его изобретения была крайне любопытна, а то, как семиклассник вел научный спор, вообще поразило старого опытного учителя.

Следующий, восьмой класс начался для Малина в физико-математической школе, куда он попал, с блеском пройдя собеседование. Никакой особой любви к математике и вообще к точным наукам Сергей не испытывал. Уже тогда он начал писать стихи и больше всего на свете любил поэзию. Но в математическую школу перешел охотно. Если бы существовали биологические школы, он бы и туда пошел с энтузиазмом, химические, исторические — пожалуйста, литературные — еще лучше, но таких школ не было, а учиться по обычной программе ему стало скучно.

В новой школе учились почти одни мальчишки, и все очумительно умные. Девчонок было две, не настолько умных, зато очень симпатичных, и на первое же 8 Марта мужская половина класса, пользуясь своим численным превосходством, подарила им по огромному плюшевому медведю и по огромной же бабаевской шоколадке в придачу. А Сережа сочинил еще и поздравительные стихи для обеих. На следующий год он уже пел им под гитару. Это было его новое увлечение, не чуждое, кстати, и еще нескольким вундеркиндам из их класса. Одновременно с этим все повально болели шахматами, затаив дыхание, следили за успехами гениального Бобби Фишера, прорабатывали, повторяя ход за ходом, его партии со Спасским, устраивали шахматные турниры между классами, даже между школами, а Сергей ухитрился еще и разряд по шахматам получить. Третьим увлечением чокнутых юных математиков было свободное изучение языков. Незнание английского на уровне чтения без словаря считалось между ними быть дураком, а сверх того полагалось владеть хотя бы одним языком. Пришедшие из французских, и испанских школ пользовались особым уважением. Он учился семь лет в простой английской и в отчаянной попытке взять реванш принялся изучать арабский. После началась мода на экзотические языки. Один брался за финский, другой уже бойко лопотал на фарси третий таскал повсюду учебник португальского, кто-то рискнул заняться хинди, а кто-то — даже японским. Наконец всех добил Микола (Николай, конечно, но все его так и звали — Микола) Нечипоренко, взявшийся изучать иврит.