Потерянные Души

Это было уже слишком. Надо будет с ним разобраться, с этим Уолласом Гричем. И разобраться решительно. Весь переулок уже был завален битым стеклом, обрывками бумажных пакетов и прочим мусором. Чего он там роется, этот Уоллас? Чего ищет? Обглоданные кости своей блудной доченьки, аккуратно завернутые в газету пятнадцатилетней давности?

Кристиан отошел от окна. Сейчас он спустится вниз и незаметно войдет в переулок; схватит этого старого идиота за волосы, отогнет ему голову, чтобы было удобней добраться до сухой сморщенной шеи, и выпьет безвкусную кровь старика…

Первый спазм грянул, когда он уже открывал дверь на лестницу. Кристиана согнуло чуть ли не пополам, и он привалился плечом к дверному косяку, прижимая руки к животу и стараясь унять вспышку зеленой боли, которая, казалось, сжигает его изнутри. Это было еще хуже, чем в те, прошлые, разы. Гораздо хуже. Такое впечатление, что боль разрывала его изнутри – буравила и разъедала внутренности. Он зажмурил глаза. Его трясло мелкой дрожью. Внутри все горело и содрогалось.

Кристиан застонал и сжал зубы, чтобы не закричать. Ему надо в ванную – это там, на площадке. У них тут одна общая ванная на весь этаж. Он толкнул дверь и вывалился на площадку, корчась от невыносимой боли. В горле стояла какая-то странная горечь. Глаза слезились.

– Господи, что это тебя так корежит? Ты хорошо себя чувствуешь? – Сосед Кристиана, Дэвид, как раз вышел на лестницу. Кристиан перевернулся на спину и беспомощно глянул на Дэвида снизу вверх. Импозантный костюм, патологически короткая стрижка, темные очки, которые он не снимал никогда, даже ночью. Очередной спазм боли скрутил Кристиана. Он скорчился на полу, подтянув колени к груди, и застонал. У него было такое чувство, что он умирает – выгорает изнутри.

Смутно, словно это происходило не с ним, он почувствовал, как Дэвид подхватил его под мышки, помог подняться на ноги, чуть ли не на себе оттащил в ванную и наклонил его над унитазом. Что-то, внутри оборвалось, Кристиана как будто вывернуло наизнанку, и шартрез полился наружу – зеленый, горячий и пенисто-липкий. Зрелище было не из приятных, и Кристиан отвернулся. На губах застыли нити густой слюны.

– Господи, парень, ты жить-то будешь? Пришлось сегодня закрыться пораньше?

Кристиан все же сумел кивнуть. Он привалился спиной к Дэвиду. Теплая рука Дэвида у него на плече не давала ему упасть. Потом его снова стошнило, только на этот раз он буквально выдавливал из себя рвоту. Но зато потом ему стало легче. Значительно легче.

– Схожу воздухом подышу, – сказал он Дэвиду.

– А может, не надо? Может, пойдешь к себе, ляжешь? Я тебя провожу. Ты что, даже зубы почистить не хочешь?

– Нет. Я лучше чего-нибудь выпью, чтобы перебить запах. Наверное, я что-то съел… что-то не то.

– Я встречаюсь сейчас с одной девочкой. Собираемся где-нибудь посидеть, выпить. Хочешь с нами пойти?

При одном только упоминании об алкоголе Кристиан едва не застонал. А от мысли о том, чтобы пойти выпивать вместе с Дэвидом и его девушкой, ему стало так одиноко и грустно. Ему самому недоступны подобные развлечения. Тем более что сейчас он был голоден.

Они вместе спустились по лестнице, после чего распрощались. Дэвид направился в сторону Бурбон-стрит, а Кристиан завернул в переулок за баром. Но, разумеется, Уоллас уже ушел. Остался лишь запах виски и страха. Но Кристиан знал, что он еще встретится с Уолласом Гричем, с его усталыми затравленными глазами и серебряным крестиком на шее. Он улыбнулся, почти физически ощущая, как сгущается ночь. Потом он пошел к реке.

Голый Никто по-турецки сидел на кровати, обернув вокруг пояса одеяло, и смотрел на горящую свечку. Он сложил руки чашечкой вокруг крошечного язычка пламени и держал так, пока у него не вспотели ладони. Потом он поднес руки к лицу и втер в щеки тепло от огня. В динамиках магнитофона гремела музыка. Том Уэйтс, очень громкий и очень пьяный сегодня ночью, пел о том, как ему хочется оказаться сейчас в Новом Орлеане. Никто тоже хотелось там оказаться.

Он посмотрел в окно. Снаружи горели огни: другие окна в других домах – в домах с аккуратно подстриженными лужайками и тенистыми деревьями во дворе, точно таких же домах, как и тот, в котором живет Никто. В домах с асфальтированными подъездными дорожками, душевыми кабинками в ванных и шезлонгами из красного дерева, чтобы лежать на них и загорать. В домах на улицах, где ездят «тойоты» и «вольво»: забирают детей из продленки, направляются за покупками в супермаркет, на занятия в клуб здоровья, на бульвар или – от скуки – в винную лавку. В домах на улицах в городском предместье, которое растянулось до самого края света или до конца Мэриленда, что почти одно и то же. Никто зябко поежился и отпил из бутылки, что стояла рядом с кроватью. Бутылка была из-под «Белой лошади», но само виски было гораздо лучше: Никто потихонечку перелил его из бутылки из отцовского бара, а отцовское виски разбавил водой. Причем перелил так неслабо – почти полбутылки. Но сейчас там практически ничего не осталось.

Он отпил еще виски, по-прежнему глядя в окно. Почти все огни погасли. Никто снова пробрал озноб.

Кристиан, когда выходил из дома, всегда надевал плащ – длинный черный плащ на шелковой подкладке. От старых привычек трудно избавиться. Если от них вообще можно избавиться. На улице заметно похолодало. Черные железные перила под рукой у Кристиана были теплыми – нагретые за день, они еще не успели остыть, – но пахнущий тьмой ветерок с реки был холодным. Кристиану стало значительно лучше. Боль, выжигавшая его внутренности, теперь почти забылась. Забылись и противный вкус рвоты во рту, и жжение в содранном до крови горле.

Он зашагал быстрее. Его каблуки отбивали ритмичную дробь по тротуару. Он думал о том, сколько раз он уже проходил этой дорогой, сколько камней этих старых улиц с экзотическими названиями – Урсулин, Бьенвиль, Декатюр, улиц, где водятся самые настоящие привидения, – вытерлось у него под ногами. Сколько себя он оставил на этих улицах, сколько частиц его тела осело пылью в этих кварталах.

Новый Орлеан всегда был для него особенным местом. Он жил и в других городах – далеко-далеко за морями, где никогда не бывает солнца, в городах, которые были такими же странными, которые были темнее и старше; в городах, где призраков было не меньше, чем живых. Но где еще в мире есть такой город, где духи рабов до сих пор жалобно стонут в доме известной садистки и изуверки мадам Лалурье, что на Роял-стрит; где до сих пор держится запах пота чернокожей рабыни, которая всю свою жизнь провела прикованной к кухонной печи? Где еще вороны кружат над руинами кладбища Сент-Луис и садятся – такие черные, с блескучими злыми глазами – на заброшенные надгробия, помеченные алыми косыми крестами. Бесконечными – ХХХХХХХ. Стершиеся кресты – красным мелом. Кресты совсем новые и блестящие. Кресты вудуистских проклятий. Кресты для вызова духа Мари Лаво, вечно юной царицы вуду.

Кристиан миновал темную арку. За дверью в глубине арки бледные фигуры двигались в тусклом голубом свете. Кристиан помнил то время, когда здесь был знаменитый джаз-клуб, когда яркая сочная музыка разливалась в ночи и воспаряла к звездам, когда женщины в красных платьях – женщины с дымной кожей и спелыми губами – стояли снаружи и улыбались прохожим темными загадочными улыбками. А однажды Кристиан видел здесь самого Луи Армстронга в рубашке с закатанными рукавами – он стоял на улице у входа в арку в окружении друзей и поклонников его таланта.

Кристиан помнил ленивый смех, ослепительные белки глаз, которые как будто светились на черных лицах, мокрых от пота; фляги с запрещенным спиртным – таким ядреным и крепким, что оно сожгло бы желудки даже Молохе, Твигу и Зиллаху. Теперь же фигуры, топчущиеся у входа, были белыми-белыми, с глазами, густо затененными черным, в нарочно разорванных черных одеждах. Бледные призраки, выцветшие негативы тех сумеречных танцоров, которые когда-то кружились всю ночь напролет под звуки яркого джаза. Теперь же музыка, плывущая из дверей, была тусклой, темной и странной – гимн всем потерянным и пропащим детям, которые живут по ночам, когда открываются бары и включается музыка.