Потерянные Души

Поппи Брайт

Потерянные души

Пролог

Весной в пригородах Нового Орлеана – Метайри, Джефферсоне, Лафейетте – вывешивают на дверях венки и гирлянды. Яркие соломенные гирлянды, золотые, алые и зеленые, гирлянды с колокольчиками и пестрыми лентами, которые развеваются, и полощутся, и сплетаются на теплом ветру. Для детей устраивают большие праздники с королевскими пирогами. Каждый кусок пирога покрыт разноцветной глазурью, сладкой и липкой – предпочтение отдается подкрашенной карамели и засахаренным вишням, – и тому из детей, кто найдет у себя в пироге розового пупсенка, весь год будет сопутствовать удача. Пластмассовый пупсик символизирует младенца Иисуса, и почти никогда не случалось, чтобы кто-нибудь из малышей им подавился. Иисус любит маленьких деток.

Взрослые готовятся к маскараду: покупают усыпанные блестками маски с узкими прорезями для глаз – чужие мужья завлекают чужих жен под прикрытием бородатого мха и карнавальной анонимности, разгоряченный шелк и неистовые, безрассудные, ищущие поцелуи, и сырая земля, и призрачный бледный запах магнолий изливается в ночь, и разноцветные бумажные фонарики на открытой веранде там, вдалеке.

Во Французском квартале спиртное течет, как молоко. Нити ярких дешевеньких бус свисают с фигурных решеток балконов и украшают взмокшие шеи. По окончании маскарада все мостовые усыпаны бусинами, которые смотрятся как королевская роскошь среди мусора в сточных канавах, среди пустых сигаретных пачек, и жестяных банок, и пластмассовых солнцезащитных очков. Небо – пурпурно-багровое, вспышка от спички, прикрытой рукой, – золотая; ликер – зеленый, ярко-зеленый, в нем вкус тысячи трав, в нем вкус причастия. Те, кто кое-что понимает, пьют на Марди-Гра [1] шартрез – чистую эссенцию города, его горящую сущность. Шартрез светится в темноте, и если выпить его много-много, глаза у тебя станут ярко-зелеными.

Бар Кристиана располагался в самом конце рю-де-Шартрез, на окраине Французского квартала, почти у самой Канал-стрит. Было всего половина десятого. Раньше десяти никто сюда не заходил, даже на Марди-Гра. Никто, кроме этой молоденькой девочки в черном шелковом платье – хрупкой, миниатюрной девочки с пушистыми темными волосами, короткой стрижкой и челкой, что вечно падала на глаза. Кристиану всегда хотелось убрать эту челку с ее лица, почувствовать, как она струится сквозь пальцы – как дождь.

Сегодня вечером, как обычно, она пришла в половине десятого и огляделась в поисках друзей, которых здесь никогда не было. Снаружи был ветер, теплый воздух рябил, как вода, стекая по Канал-стрит прямо к реке. Воздух пах пряными специями и жареными устрицами, воздух пах виски и пылью древних костей, которые выкопали из могилы и осквернили. Девушка увидела Кристиана, одиноко стоящего у себя за стойкой – худого, высокого, очень бледного и опрятного, с блестящими черными волосами, рассыпанными по плечам, – подошла, взгромоздилась на высокую табуретку (ей пришлось опереться на стойку) и, как обычно, сказала:

– Мне, пожалуйста, «отвертку». И Кристиан, как обычно, спросил:

– А тебе сколько лет, солнышко?

– Двадцать. – Конечно, она врала. Накинула себе как минимум года четыре. Но ее голос был таким тихим, что ему приходилось прислушиваться, чтобы разбирать слова, и ее руки на барной стойке были такими тоненькими, и хрупкими, и покрытыми нежным белым пушком; глаза густо обведены черными тенями, будто это и не макияж, а настоящие синяки, жидкая челка, и миниатюрные ножки в открытых туфлях, ногти на ногах накрашены ярко-оранжевым лаком и от этого смотрятся совсем по-детски. Он смешал ей коктейль послабее и положил в бокал две вишенки. Она выудила их прямо пальцами – одну и вторую – и отправила в рот. Пососала их, как карамельки, потом проглотила и только тогда принялась за коктейль.

Кристиан знал, что эта девушка ходит к нему потому, что у него в баре дешевая выпивка, и еще потому, что он продает ей спиртное и при этом не просит никаких документов и не задает дурацких вопросов типа, с чего бы такая красивая девушка пьет в одиночестве. Каждый раз, когда кто-то заходит в бар, она резко оборачивается к двери и касается рукой горла.

– Ты кого-нибудь ждешь? – спросил Кристиан, когда она пришла к нему в бар в первый раз.

– Вампиров, – сказала она.

Она всегда приходила одна, даже в последнюю ночь Марди-Гра. Всегда – в черном шелковом платье с голой шеей и без рукавов. Поначалу она курила легкие «Marlboro». Но Кристиан как-то заметил, что «Marlboro Lights» курят только девственницы, и она покраснела и назавтра пришла с пачкой «Camel». Она сказала, что ее зовут Джесси, и Кристиан лишь улыбнулся ее шутке насчет вампиров; он не знал, много ли знает она. Но это была очень милая и симпатичная девочка, с приятной робкой улыбкой. Она была как крошечный огонек в пепле пустых ночей.

И он – абсолютно точно – не собирался ее кусать.

Вампиры приехали в город незадолго до полуночи. Припарковали свой черный фургончик в неположенном месте, прикупили бутылку шартреза и промчались по Бурбон-стрит, передавая ее по кругу, – шли, обнимая друг друга за плечи, их длинные волосы развевались и лезли в лицо. Все трое густо зачернили глаза тенями, а те двое, которые были повыше и покрупнее, заплели свои гривы в некое подобие спутанных ямайкских косичек. Их карманы были набиты конфетами, которые они поглощали, громко чавкая и причмокивая и запивая их сладким зеленым шартрезом. Их звали Молоха, Твиг и Зиллах, и им очень хотелось, чтобы у них были клыки – но клыков у них не было, и они обходились искусственно заточенными зубами, и еще они свободно разгуливали при солнечном свете, чего не могли их прадеды. Но они все-таки предпочитали выходить по ночам; и вот теперь они шли пошатываясь по Бурбон-стрит и горланили песни.

Молоха развернул шоколадку и засунул в рот чуть ли не всю плитку, продолжая при этом петь и оплевав всего Твига крошками шоколада.

– Дай мне тоже, – потребовал тот. Молоха достал изо рта обслюнявленную шоколадку и протянул ее Твигу. Твиг беспомощно рассмеялся, поджал губы и покачал головой, но потом все же сдался и слизал липкую сладкую пасту с пальцев Молохи.

– Презренные псы, – скривился Зиллах. Он был самым красивым из этой троицы, с гладким, идеальных пропорций лицом андрогина и сияющими глазами – зелеными, как последние капли шартреза на дне бутылки. Его можно было принять за красивую девушку, если бы не руки, которые выдавали, что он мужчина: большие, сильные руки в сплетении вен, выступавших под бледной, прозрачной кожей. Ногти у него были длинными и заостренными; волосы карамельного цвета были собраны в хвост и подвязаны шелковым алым шарфом. Несколько прядей волос выбились из-под шарфа и упали на его поразительное лицо, на ошеломляюще зеленые глаза. Зиллах был почти на полторы головы ниже Молохи и Твига, но его сдержанные ледяные манеры, величественная осанка и еще то, как с ним обходились его более рослые спутники, – все говорило о том, что он безоговорочный лидер в этой веселой троице.

Лица Молохи и Твига были как два наброска одного и того же лица, выполненных разными рисовальщиками: один использовал технику резких линий и острых углов, другой – мягких дуг и закругленных изгибов. У Молохи было лицо пухленького младенца, с большими круглыми глазами и толстыми влажными губами, которые он любил красить помадой ядовито-оранжевого оттенка. Лицо у Твига было резким и умным, с острыми, живыми глазами, которые, казалось, подмечали любое движение. Но они, эти двое, были одного роста и одной комплекции. Обычно они даже ходили в ногу – одинаковой нетвердой походкой:

Они радостно заулыбались, обнажив подточенные зубы, высокому парню в нацистской форме, который вырулил им навстречу. С такого расстояния их заточенные клыки были неразличимы – разве что они выделялись из-за коричневой шоколадной пленки, – но что-то, наверное, ленивая жажда крови у них в глазах, заставило парня свернуть с их пути и отправиться искать приключения куда-нибудь в другое место: туда, куда не пойдут вампиры.