О Марсе и чайных чашках (СИ)

«Ты правда видишь меня и таким тоже?» — хотел спросить Джон, но губы не слушались.

Потому что он тоже видел Шерлока в иной его ипостаси. Видел исключительную честность, почти детскую чистоту и обиду на мир, который нелогичен, ужасен, полон гротеска и несправедливости; видел тягу к высшему порядку, редкостную организованность мыслей и чувств; видел неуверенность в себе, подпертую тысячей и тысячей вычислений; видел болезненную, убийственную верность идеям, привычкам, людям. Видел совершенное и полное отсутствие корысти, любовь к прекрасному, уважение сильных чувств, умение остро, всем телом ощущать душевную боль, как физическую, а физическую не ощущать вовсе…

Видел пронзительную ироничность и музыку, которая звучала в нем, не умолкая.

И этого всего было так много, что Джон вновь чуть было не задохнулся — на сей раз от путаницы стремлений, что, казалось, готовы были разорвать его надвое. Ему хотелось схватить Шерлока и трясти его долго-долго, вопя: «Какого черта?!» — хотя теперь Джон как раз очень хорошо знал, какого. Потому что если Джон считал, что ему тяжело дались эти полгода с возвращения Шерлока, все это мучительное отдаление и постепенно растущая пропасть, то теперь он понимал, что он не единственный молча страдал… как ни смешно звучит это слово применительно к отношениям двух взрослых мужчин.

Ему хотелось хорошенько двинуть Шерлоку в рожу. За все хорошее. За то, что он такой. За то, что он был мертв полгода и даже не извинился. За то, что он спас Джона, и миссис Хадсон, и Лестрейда, и имел наглость выглядеть при этом таким мудаком (сразу после его возвращения Джон, конечно, драться не полез: сперва был слишком рад, а потом стало стыдно бить человека, который спасал твою шкуру).

Наконец, ему хотелось схватить Шерлока в объятья и…

И в конце концов Джон поддался именно этому, третьему порыву, самому сильному и самому неописуемому.

Он схватил и прижался, мучаясь от невозможности вдохнуть запах через респиратор, от невозможности быть ближе, чуть не плача от того, каким чужим ощущаются под пальцами эти худые плечи под толстой паркой — а ведь только что же были в одной шкуре, видели друг друга насквозь, дышали вместе… Как же, ближе, коснуться, вдохнуть, притиснуть…

— Стой, стой, — пробормотал Шерлок, комкая куртку у Джона на спине. — Так нельзя, мы сейчас… мы сейчас сделаем что-нибудь… Надо по-другому.

— Что угодно… — Джон почти всхлипнул и подумал, что ему должно быть стыдно, но стыда почему-то не было, была только боль, почти физическая, от невозможности быть ближе, от невозможности соединиться.

— Дай нож, — сказал Шерлок, — который у меня в кармане.

Джон уже почти привычно достал у Шерлока из кармана раскладной нож с красной рукояткой, и детектив, неловко стянув перчатки (руки казались голубоватыми в угасающем свете андероксита), выщелкнул одно из лезвий.

— Ладонь давай, — сказал Шерлок, и сам взял его ладонь, сам снял с него перчатку; она повисла, удобно пристегнутая к парке лямкой.

Когда Шерлок полоснул ножом Джону по руке, прямо над линией жизни, Джон не удивился, только испытал облегчение: да, правильно. Так и надо. Кровь лениво выползала, черная, медленная, а боли не было — эндорфины и адреналин. Это хорошо, значит, Шерлоку тоже не будет больно, когда он…

Шерлок провел лезвием по своей ладони, глубже, а может, так же — Джон не видел. Руки встретились в воздухе сами, кажется, без участия их владельцев, и пальцы переплелись, черная кровь потекла вниз по запястьям, пятная манжеты курток. Придется отдавать в химчистку, а то прокат обратно не примет. «Как глупо», — подумал Джон или Шерлок. Кто-то из них фыркнул, а потом второй; они начали хихикать, потом расхохотались, время от времени делая паузы и со всхлипами втягивая воздух через респираторы.

— Пещера, Джон, — пробормотал Шерлок, отфыркиваясь, — она работает на символах. Из нее выходят только кровные братья, понимаешь? Хоть люди, хоть марсиане. Только марсиане обмениваются другими жидкостями.

Джон расхохотался еще сильнее.

— Боже, только не говори мне, что…

— Водой, Джон! О чем ты только думаешь?

— Теперь ты можешь не гадать, гений.

— Я никогда не гадаю.

И приступ беспричинного, но такого нужного сейчас смеха свалил их по новой.

Последующий обмен любезностями с Картером и марсианами занял немного времени. Картер плакал, стащив защитные очки, вытирал пластик респиратора белоснежным носовым платком и только повторял: «Я не виноват… я был прав… слава богу, я был прав!» — и даже зачем-то рвался пожимать руку Шерлоку и рассыпаться в вечной благодарности. Шерлок, отсмеявшись, стал бледен и страшен: руки у него тряслись, пальцы побелели, и Джон натягивал на него перчатки чуть ли не силком, отогревая ему кисти дыханием. Плевать, как это выглядело со стороны.

Потом Шерлок переговорил о чем-то с Гр'тшканом, причем Шерлок выжимал из себя ломаный марсианский, а Гр'тшкан звенел своим чистым, но отрывистым английским. Джон так понял, что обе стороны решили считать инцидент исчерпанным. Приглашения «Будете в наших краях, заходите в гости» ни от кого не последовало, и к лучшему: Джон не думал, что когда-либо захочет продолжить знакомство.

Хватит с него Марса. И марсиан. И Внеземелья в целом, если уж на то пошло.

Если кто-то когда-то и сумел вместить всю Вселенную в чашку чая и выхлебать в один присест, то Джон Уотсон точно к таким лаврам не стремился.

Потом они сели во внедорожник и поехали обратно, и все было совершенно как на пути туда, только саднило под бинтом перевязанное запястье. Джон мысленно сделал себе пометку, что нужно обязательно зайти в травмпункт, сдать анализы на красную лихорадку.

Ну и еще молчание в машине было не холодным и отчужденным, а вполне свойским. Усталым только.

— Так что, — проговорил Джон, когда они отъехали от Пещеры шепотов на несколько миль, — ты все-таки в этот раз ошибся?

— Не понимаю, о чем ты, — равнодушно проговорил Шерлок.

Но теперь Джона этим тоном было не обмануть. Теперь Джон взялся бы расшифровать каждое слово, каждую интонацию Шерлока, промаркировать, объяснить и положить в архив. И ему почти неловко было перед самим собой, насколько счастливым его делала эта возможность. Почти как если он много лет любил без взаимности, а потом выяснил бы, что его пассия просто стеснялась… ладно, к черту «почти». Каким-то образом эта дружба, эта связь с Шерлоком казалась полнее и сильнее любовной. Заколдовал он его, что ли?..

— Я о том, — ровно проговорил Джон, — что ты хотел доказать, что Картер убил из человеческих побуждений, и что натуру не переделаешь. И что в итоге? Пещера признала, что он не виновен. Что он убил своего друга… собрата, или как там, не из ревности и не из-за денег, что он правда соблюдал законы чести…

— Пещера? — Шерлок приподнял бровь, губы его сардонически изогнулись.

— Ну ладно, не пещера, а мы, свидетели, или как это назвать… Кто там вердикт выносил, я так и не понял.

Шерлок то ли фыркнул, то ли хрюкнул — не самый приятный его смешок, но Джона и такой сейчас умилял.

— Он сам и выносил вердикт, Джон. Пещера — точнее, жилы андероксита и подходящая компания — просто позволяют заглянуть внутрь себя. Поэтому нужен обвинитель или Вопрошающий, как его называют марсиане. Обвинения самого себя редко у кого бывают достаточно искренними.

— И?

— «И» ничего. Пещера рассчитана на марсиан, не забывай. У них конфликт совести гораздо мощней, чем у людей, и врать себе они не умеют — на этом строится вся их литература, спроси любого специалиста. Что такое «послание звездам» при ритуальном убийстве, как не уведомление о своих мотивах? И оно не подлежит сомнению, никогда. Марсиане не лгут другим, Джон, все это знают, но мало кто задумывается, что в первую очередь они не способны лгать себе. Homo sapiens этот фокус дается легче.

— То есть ты хочешь сказать… — медленно проговорил Джон.

— Этот опыт ровным счетом ничего не доказал, — отчеканил Шерлок. — Я с самого начала знал, что так и будет… точнее, вероятность именно такого исхода была выше всего. Картер не мог стать внутренне марсианином, и точно так же пещера никак не могла выявить его истинные мотивы.