Алая завеса (СИ)

Перед войнами и революциями томления внутреннего двойника в каждом усиливаются. Вернее, войны и революции — это и есть побочные эффекты от медленного беспокойства нашей общей управительницы, переросшего в тревогу.

Индивидуальности стираются, океаны подсознания выходят из берегов. Уровни насилия в городах растут.

Еженощно с новым актом насилия мировая душа готовится к очередному эволюционному скачку. Кто станет её жертвой, неизвестно, но совершенно очевидно, что во всех, даже в ребёнке, это зеркало, эта табула раса, в подлинном и не опровергнутом своём естестве, загорается пламенем тысячи свечей, призывая жениха-призрака будто на гадании. Мы говорим чужими словами, встречаемся под чужими именами, творим немыслимое, а потом не помним, какой огонь зажёг адскую страсть?

Максим преградил мне дорогу. От беспорядочного кружения по площади кирпичики под ногами смешивались в сеть из чёрных нитей. Остановишься — мир снова прежний, но стоит двинуться в путь — понимаешь: невидимый ловец устроил западню. Но скоро ли он проявит себя?

Мой спутник держал меня за руку, а я тем временем надел очки. Никто не смеет попадать в сеть, не оказав ни малейшего сопротивления.

— Паш, — глаза мальчика смотрели испуганно и остекленело, — ты говоришь как Андрей. Только он никогда так красноречиво не выражался, он просто любил говорить, что встречник — это все мы и каждый в отдельности. А вместе, в одном человеке, незнакомец примеряет нас как маски на карнавале, но ни в ком не может понять естества, истинной сущности, искры Божьей. От того и странствует который год.

— Правильно, ведь борозды на схеме подобно царапинам на стекле — не способны обладать ценностью и бессмертием. То есть, в сущности, отличий нет.

— Но Андрей также говорил, что раз существует то, почему мы так тоскуем хотя бы в качестве абстрактного понятия, следует считать его реальным, пусть и не здесь. Окружающих следует видеть как символы. Любое лицо, дела индивида, события в его судьбе, все чувства и мысли — образуют знак, эквивалентный той внутренней сущности или той мечте о внутренней сущности, которую лелеет встречник. Да и вообще той мечте, что есть в каждом из простых горожан, только им думается от страха, будто она уже воплотилась. Недаром повсеместный культ личности и ценности индивидуальности кружит головы. Отними у прохожих их души, и начнётся война. Они кинутся и тебя же первого растерзают.

Максим закашлялся и, недоверчиво косясь по сторонам, продолжил. Откуда-то стали скапливаться какие-то неприятные сомнительные типы.

— Из тех пустот, откуда приходит твой жених-демон, миллиардами свечей в своё время было вызвано подобие наших душ. Мечты затаились в большинстве живущих. Гибель хоть одной из них уже превращает человека во встречника, а если умрут разом множества — стремительный и априори бесплодный поиск естества приведёт к волне самоубийств и жестокости. Пусть неясна земля, с которой к нам явились мечты, нужно собой как символами приближать её в качестве Царствия Небесного.

— Хе-хе, а ты подумал, что приближать будет просто нечего, если люди не испугаются и не потеряют ориентиров? Жертв не удастся полностью избежать, но сейчас тысячи существуют ради сиюминутного, что согласно всем религиям приведёт их в ад. Я считаю, имеет смысл утопить город в крови, но спасти мечты из зазеркалья.

Кроме того, — мой голос стал необычайно жесток, — мы говорим о коллективных мерах спасения, но существуют ведь и личные. Мне кажется, спасти собственную душу — проще, чем найти источник уникальности для миллионов. Нужно только уничтожить в себе незнакомца. Понять, что внутри шаблонно и схематично, и сжечь это на горниле своих страстей.

— Вот так и думает встречник. Ты ещё спрашивал, почему он сеет насилие и преступления… Вот потому и сеет, что желает, убивая общее, спасти частное, но до сих пор у него не получилось.

— Вполне возможно, многие кровавые тираны двадцатого и других столетий были этими твоими встречниками. Народы страдали за что-то, а кто-то один воплощал их волю и выступал в роли абстрактного двойника.

Я усмехнулся, но Максим не заметил сарказма в моих словах.

— Может быть… Андрей бы тебе рассказал. Издревле существуют обряды по выявлению подозрительных незнакомцев, мне они неизвестны, но помню, что суть всегда сводилась к тому, что встречник ограничен в памяти. Он безразличен к ушедшему, а ведом иллюзиями о своём прошлом или вообще мнит себя страдающим амнезией. Но отличает его огромная тяга к будущему. Это вечный демон завтрашнего дня. А воспоминания чужих ему людей — самое смертоносное оружие.

Возможно, было бы красиво, если бы дальше мы оба просто погибли от удара подобного клинка дней отживших в такт городским легендам. Только представьте, оставшийся внезапно одиноко на площади мой силуэт забрал кто-то другой. Максима оплакала Вика, а я исчез полуночным духом. Но мне прекрасно известно, что этого не происходило. Зоркими линзами очки показали мне живых на площади, и стало одиноко. Не помню, как происходило прощание между низеньким суетливым пареньком и мной.

Но знаю, что мы ещё заходили в кафе, обсуждая какой-то фильм и, кажется, книгу «Голем» Густава Майринка.

Днём, после сна в библиотеке, мне вспоминались утренние флаги и начавшиеся рано-рано беспорядки на подступах к центру. К площади никто не прорвался.

— Современная чёрная сотня, — констатировал мой спутник.

Одетые силой совета цветочницы взглядом покойного глаза замечали сладостные черты лиц, предавшихся неизвестному протесту. Какое счастье и благополучие сокрыто в нём! Убивать своё естество, освобождая, хоть на миг мечту о самом себе. Покидая центр, где серость побеждала тьму, я наблюдал языческие праздники под личиной здравого смысла. Красная завеса впервые поднялась одновременно над целым скоплением людей, бунтующих и подверженных истерике, и кто-то сорвал её. Быть может, неизвестный незнакомец-провокатор из милиции. «Думаешь о крови, думаешь об Анне», — шептали неслышно мои губы.

За мной увязался мальчонка в шарфе вполовину головы. Всучил листовку, но, не прощаясь, убежал. Красивая школьница (хотя с возрастом не уверен) весело улыбнулась мне. Живость её черт развеяла предутренние призраки. Ещё долго её бодрость придавала уверенности и сил.

6

В красный шёлк обёрнуты стены зданий, точно настали невозможные праздники. Падает снег. Мои сны в библиотеке, после рабочего дня и ночных путешествий, поражают яркостью цветов. Иногда в грёзы попадают громкие звуки из внешнего мира и даже всполохи света из-под полуприкрытых век. Приступы лунатизма пронзают виденье, и часто мой же голос повторяет фразы нездешнего.

В заснеженном городе моя мама живёт там, где сейчас Анна. Купив у цветочницы фиалки, я покидаю знакомые кварталы. Пока идёт снег и длится мой уход, все улыбаются и смеются задорно, улицы состоят из хороших людей.

Если бы мне сказали: «Возьми душу себе или разорви и отдай им» — отдал бы не думая.

На углу ждёт девушка, неизвестная и красивая. Но тоска наваливается… скука, бессмысленность. Букет касается земли, и передо мной Анна, и будто бы это и до того было ясно, зачем бросил цветы — доносится в голове. Но вдруг у моей спутницы становятся грустные глаза, она что-то хочет сказать, и не решается.

Полотно из красного шёлка опускается с неба, опутывая алой паутиной.

— Осмелишься ли ты, — искушает знакомый голос, — вспомни о Норвегии.

Я сдираю шёлк, но за ним опять его полотно, уже будто шарф Анны развевается передо мной, а руки спутываются в нём, но девушка отдаляется.

— Ничего не получится, если ты боишься.

Шёлк рвётся, я отбрасываю завесы, предчувствуя великое откровение, и слышу стук сердца. Он поглощает прочие звуки. Нет других звуков. Тишина. Эмоции нахлынули волной и отошли. А в ледяном море роилось понимание страшного и сладкого. Будто бы открылась пропасть, где явлены потерянные людские отличия, но если вглядишься в неё и протянешь руку — не станет ни тебя, ни мира, ни их, а только гибель. Хочется зажмуриться, а над морем плывут гроза и корабль. И снова зима…