Бедный маленький мир

– Что ты хочешь там увидеть? – не понимал Виктор.

Прошло не так много времени с начала полета, как Юська вдруг заорала, глядя в иллюминатор:

– А ты говорил! О, е-мое!

Виктор посмотрел вниз. И увидел бесконечное множество разноцветных кусочков – как будто кто-то настриг ножницами на неровные квадратики пачку цветной бумаги. Он и сам так поступал в детстве – делал из цветной бумаги самодельные конфетти.

– Там палатки, – попала Юся. – Ого, ничего себе, сколько!

– Так вы не знали? – удивился Карл Иванович. – А я так и понял, что вы как раз хотите на этот дурдом посмотреть. Дурдом чистой воды. Мои ребятки тоже летают смотреть – девок своих катают. А сын с компанией как раз там, внизу. Взяли палатки, спальники, гитары-барабаны свои – и ни сессия им не указ, ни родители. Мир сошел с ума, знаете ли. Причем окончательно.

– Так точно, – охотно подтвердил Виктор.

– Типа паломничество? – спросила заинтригованная Юся. – Ну да… Говорите, гитары взяли?

– Сын звонил, сказал – хиппи съезжаются со всего мира, рокеры-шмокеры всевозможные, вообще люди всякие на своих машинах. Музыка звучит непрерывно. Ну, как тогда… как тогда в Чернигове. У жены там родители… Как сказать? Остались? Она говорит, что ей снится этот город каждую ночь, и все сны хорошие, нестрашные. Как вы думаете, что с ними случилось? Я вчера вечером в новостях посмотрел кусок трансляции из Ватикана, – безо всякого перехода продолжил Карл Иванович, найдя благодарных слушателей, а Виктор мысленно устыдился: они-то с Юсей чем занимались во время вечерних новостей… – Ватикан, видите ли, просит не принимать близко к сердцу произошедшее, но признает, что не может пока ничего объяснить. Я так рад, знаете ли, что церковь тоже не может чего-то объяснить. И что она в принципевынуждена что-то объяснять.

Санда и знать не знала, что Зоран так, как смотрит на нее, не смотрел ни на кого и никогда в жизни. Он сейчас только и делал, что смотрел. У нее ноги немели, когда он так смотрел. Санда призналась ему в этом, и он утопил ее в своих глазах.

Зоран ее пил и ел, ею дышал. Не мог спать – казалось, что если уснет, Санда куда-нибудь денется. Когда та поднимала руки, чтобы заколоть на затылке свои персиковые волосы, собрать их в узел, стянуть мягкой зеленой резинкой, у него кружилась голова. Он забывал делать вдох и выдох, когда смотрел на ее рот. Зоран не оставил ей ни одного шанса, врастил ее в себя, присвоил. Он десять лет молился, чтобы это случилось. Но! Все свои деньги и связи, гигантское свое влияние, свою голубую кровь и героическую биографию, обе Вертикали и пресловутый Эккортов архив он отдал бы за то, чтобы произошло какое-то внезапное переформатирование реальности и они с Сандой оказались бы в мире, где нет и никогда не было никакого Давора Тодоровича.

Еще несколько дней назад этот человек был хоть и великим-лучшим-неповторимым, но еще и просто ее мужем, и в этом сюжете было все более-менее ясно. Однажды он блестяще справился с данным обстоятельством – справился бы снова. Но теперь с упорством, достойным лучшего применения, все, кто только способен вылезти на экран телевизора, говорят о нем как о человеке, который изменил мир. Давор Тодорович, прошу заметить, а не Зоран Николич из королевского дома Бранковичей, самый ресурсооснащенный и самый рафинированный проектировщик. Был, конечно, еще Густав Эккерт, самый гуманитарный и самый совестливый, но он умер. И Стефан Кларк умер, и теперь ему, Зорану Николичу, отдуваться за всех.

«Мир уже никогда не будет прежним…»; «Мы не знаем, как жить в этом новом мире, но что-нибудь придумаем…»; «Это и чудо, и катастрофа, и промысел Господний в чистом виде…» – вот такими благоглупостями забит эфир.

А у него есть только одно оправдание – чудовищное по масштабу и мощности действие осуществили два амаргора, которые, видимо, были сильны и сами по себе, но, совпав в пространстве и времени, стали сильнее не вдвое – то было бы еще полбеды, а непонятно во сколько раз. На несколько порядков. Он понимал одно: во всей произошедшей истории, помимо всего прочего, далеко не последнюю роль сыграли отношения, которые сложились между ними. Да, да, в том, что случилось, замешано очень сильное чувство. И совсем не обязательно любовь. Он, Зоран, никогда не считал любовь королевой в мире страстей. Может быть, привязанность. Может быть, какая-то особая, специфическая эйфория от консолидации масштабов и индивидуальных миров. Расширение. Ну как будто ты стоишь на вершине горы, и у тебя и адреналин, и эндорфины, и гипервентиляция мозга… И ничего случайного в их встрече нет, можно даже не сомневаться. Их вело и гнало друг к другу, для них уже были написаны маршрутные листы и выбрано место встречи – она не могла не услышать его музыку, он не мог пропустить ее в толпе.

Амаргоры, будь они неладны.

А он-то, он – обычный человек.

Ему-то что делать?

Салеп.

Что это за слово?

Оно прозвучало у нее в голове за секунду до того, как она проснулась.

Теперь Иванна сидела на песке рядом с лодкой, и возле ее колена лежала половинка плоской речной ракушки – перламутровой изнанкой вверх…

– Не в Белграде, а как раз в Нови-Саде делают лучший в мире салеп – горячий напиток из клубней диких луговых орхидей. После Барселоны мы устроим себе маленькие каникулы и поедем с тобой в Нови-Сад пить салеп.

– А почему ты не спрашиваешь, смогу ли я поехать с тобой? Вдруг у меня дела какие-нибудь?

– Ты, должно быть, устала, джана, вот и говоришь такие глупости…

– Ты действительно считаешь меня частью себя?

– В той же степени, в которой себя считаю частью тебя.

– Вместе мы – чудовище.

– Почему?

– Двухголовый дракон.

– Дракон – это совсем неплохо, джана. Это очень достойно. Но – нет. Какие мы вместе – обычным глазом не увидишь. Может быть, мы – плазма. Или клетка нейронной ткани.

– Или звук.

– Слово. Или алфавит.

– Или молчание.

– Чего у тебя уши такие холодные? Кстати, салеп – очень полезный. Лечебный. Между прочим, прекрасно лечит простатит.

– Тогда можешь выпить и мою порцию.

– Бог миловал…

Иванна оглянулась.

Не может быть, чтобы она умерла. Вот колено, на нем дырка. В смысле, на джинсах дырка. Небольшая, как будто коленом зацепилась за гвоздь. Вот руки, все в мелких фиолетовых синячках – полопались сосуды. Интересно, что у нее с лицом? Возможно, то же, что и с руками. Она заправила за уши влажные холодные волосы и потрогала лицо пальцами. Лицо как лицо.

Иванна встала, подошла к воде и, присев на корточки, умылась. На прикосновение вдруг отозвался резкой болью левый висок. Она попыталась увидеть себя в отражающей поверхности воды, но вода была мутная, быстрая и не отражала ничего, кроме хлопьев тумана – длинных и неровных, как клочки сахарной ваты.

Она хотела убедиться, что это она. Если не получается увидеть себя, то, может, хотя бы выйдет услышать свой голос?

– Эй, – сказала Иванна туману. – Рассказывай, что это за место?

И тогда услышала смех.

Витка не могла больше работать категорически. Не видела в том никакого смысла. Конечно, понимала, что когда-нибудь костлявая рука голода возьмет за горло ее и всю ее небольшую семью, вот тогда она и устроится в клининговую компанию и будет выезжать на уборку офисов и квартир – только идея из грязного делать чистое виделась ей хоть сколько-то стоящей. Заниматься же интеллектуальным трудом, образованием, преподаванием, лингвистическими исследованиями отказывалась категорически. Так Милошу и сказала: она не будет участвовать в преступном заговоре против человечества. Нет, и все тут. Все, что мы ни сделаем при участии головы и прямом попустительстве совести, заявила ему, будет использовано против нас.

Высокое искусство убивать время было ею с Милошем доведено до отточенного совершенства. И как раз именно в процессе ловли на удочку пластмассовых рыбок с магнитными носиками (дело было конечно же в ванной комнате, там же присутствовала табуретка с пивом и соленые крекеры) Витка сформулировала наконец то, что до сих пор ворочалось у нее в горле и никак не оформлялось в слова.