Золотые врата. Трилогия (СИ)

– А вот и могила, о которой я вам говорила, – Марина отвела в сторону ветки бузины с едва распустившимися листьями.

Корсаков шагнул вперед. За кустами возвышался каменный крест. Время и непогода скруглили острые углы на мраморе, съели краску на буквах, но они все равно читались. «Анна Александровна Белозерская. 1807 – 1827». Разобрав надпись он замер: его удивило совпадение – Анюта тоже по отчеству была Александровна, и не сразу понял, о чем ему говорит Марина.

– …какая‑то темная история. По официальной версии она умерла от воспаления легких, но в краеведческом музее я обнаружила дневниковые записи ее отца, Александра Петровича Белозерского. Он писал собственным шифром. Не слишком сложным и поэтому мне удалось кое‑что понять. Судя по этим записям Анна Александровна умерла при родах. В имение ее привезли, чтобы скрыть от общества нежелательную беременность. Сами понимаете – в то время ребенок, появившийся вне брака бросал тень не только на мать, но и на всю семью. Отцом ребенка был офицер, лишенный дворянства, разжалованный в солдаты и сосланный в Сибирский корпус за участие в восстании декабристов. Александр Петрович, отец Анны, по одному ему ведомым мотивам записал ребенка, как собственного незаконнорожденного, а умирая, завещал ему большую долю наследства. Более точных сведений об отце ребенка найти не удалось, в бумагах он фигурирует под литерами А. К.

– История, достойная пера Шекспира. Дюма, по крайней мере, уж точно, – пробормотал Корсаков. – Скажите, Марина, а есть потрет этой женщины?

– Есть коллекция портретов князей Белозерских, но я, честно говоря, не обращала внимания, есть ли там Анна Александровна.

– Я смогу увидеть коллекцию?

– Полагаю, это возможно… – как бы сомневаясь, сказала Марина.

– Что‑то вас не устраивает?

– Не то, чтобы не устраивало… – она тряхнула головой так, что хвост на макушке разлетелся веером, – вы могли бы мне кое‑что обещать?

– Увы, я помолвлен с другой, и как благородный человек… – со слезой в голосе начал Корсаков.

– Да ну вас, – Марина махнула на него рукой, – я серьезно.

– Смотря что.

– Игорь, если я попрошу вас не настаивать, чтобы Павел Викторович с вами выпивал?

Корсаков приподнял бровь.

– Чего угодно ожидал, но только не этого. Ему же бутылка водки, как слону дробина!

– В последний раз его еле выходили. Сердце.

– Черт возьми, – выругался Корсаков, – я всегда считал, что Пашка здоров, как бык. Конечно, в таком случае клянусь, что буду пить исключительно в одиночку. Пусть мне будет хуже!

– Вот и договорились, – кивнула Марина, – однако пойдемте. Павел Викторович, наверное уже вернулся. Коллекцию я вам покажу вечером. Все равно делать будет нечего – ни телевизора, ни радио здесь нет.

– И выпить не с кем, – проворчал, следуя за ней, Корсаков.

– Сабля, водка, конь гусарский

С вами век мне золотой!

Я люблю кровавый бой,

Я рожден для службы царской!

Закончив пассаж бравурным аккордом, Воскобойников подкрутил усы и залпом, как водку, махнул стакан чая. Марина, смеясь, зааплодировала, Корсаков тоже несколько раз приложил ладонь к ладони. Павел раскланялся и отложил гитару.

– Да, были когда‑то и мы рысаками, – произнес он.

– Не наговаривайте на себя, Павел Викторович, – сказала Марина.

– Нет, дорогая моя, все не то, все не так. Сердчишко пошаливает, одышка, да и годы – четвертый десяток.

– Ага, – кивнул Корсаков, – я и на себе почувствовал: после пяти бутылок водки кошмары снятся.

– После пяти бутылок вообще можно не проснуться, – сказала Марина, – что вы все на выпивку разговор поворачиваете? Павел Викторович, мы же договорились!

– Все, все. Уговор – есть уговор.

Они сидели на кухне, за окнами под ночным ветром шумели липы. В камине пылал огонь.

Пашка встретил их на крыльце, когда они возвращались с кладбища. Сбежав по ступеням он облапил Корсакова, приподнял, потряс и только после этого поставил на землю.

– Приехал, сукин кот! А я думал, как всегда: наобещаешь и забудешь.

– Когда это такое было? – возмутился Корсаков.

– А помнишь, обещал прекратить водку пьянствовать?

– Ну… такие обещания можно только с похмелья дать. Ладно, расскажи, как ты тут? Меня Марина покормила уже, кладбище показала.

– Ну да, посещение кладбища способствует пищеварению, – усмехнулся Воскобойников в усы, – у нее пунктик по захоронениям девятнадцатого века. Так, Марина?

– Никаких пунктиков у меня нет, уважаемый Павел Викторович, – возразила она, – просто надо знать родную историю. Вполне естественное желание.

– Естественное желание – это вовремя покушать, – поправил ее Павел, – кстати, именно такое желание меня уже давно гложет. Предлагаю в честь приезда дорогого гостя сбацать шашлычок. По‑моему, свинина еще осталась.

– Хорошо, – кивнула Марина, – с меня шашлык, с вас огонь.

– Годится, – кивнул Воскобойников и хлопнув Корсакова по плечу, заявил, – пойдем‑ка со мной, надежда русской живописи. Покажешь мне, как надо живописно дрова рубить.

Марина ушла в дом, а они обошли усадьбу. Здесь, под липами, в землю был вкопан стол со скамейками, из булыжников был сооружен мангал, рядом кучей лежали березовые поленья. За мангалом стояли грубо вырезанные из коряг не то идолы, не то оборотни.

– Это что ж за ужас такой? – спросил Корсаков.

– Не ужас, а былинные персонажи, – поправил Воскобойников, любуясь корягами.

– А это автопортрет? – Игорь указал на кошмарное создание с выпученными глазами и длинными вислыми усами.

– Я попрошу без грязных инсинуаций! Это – леший. А вот супруга его – кикимора болотная, а вот детки ихние – игошки и ичетики. Плаваете вы, Игорь Алексеевич, в национальном эпосе, – Воскобойников выдернул из колоды топор и протянул его Игорю. – Давай, приступай.

– Вот это, я понимаю, гостеприимство, – сказал Корсаков, снимая «стетсон», – здравствуй, гость дорогой. Поруби‑ка дров, разведи огонь, на стол накрой. Надеюсь, свинина у вас действительно осталась, а то чего доброго и шашлычок из меня сделаешь.

– Давай, давай, – Павел присел на скамейку, оглянулся на усадьбу, – слушай, у тебя сигареты есть?

– Есть.

– Угости, будь другом.

Корсаков протянул ему пачку и поставил на колоду первое полено. С непривычки удар пошел вкось и топор застрял. Игорь чертыхнулся, перевернул топор и, ударив о колоду обухом, располовинил полено.

– Это тебе не кисточкой по бумажке водить, – усмехнулся Павел, со вкусом закуривая, – ну, рассказывай, как житье‑бытье у вольных художников?

– Жизнь, как шкура у зебры: белая полоса – черная полоса. Вот в черную я и попал.

– Неприятности?

– Еще какие. Сначала сосед мой трахнул не того, кого надо. Заявился папа этой девчонки с охраной, набили нам морды.

– Вижу, – подтвердил Павел, – глаз еще красный и синяк не прошел.

– Вот‑вот. Потом – еще хуже, а под конец и вовсе дом сгорел. Так, что мне теперь даже жить негде.

– Ну, жить, предположим, можно и здесь, – Павел забросил окурок подальше в лес и вытащил новую сигарету. Заметив недоуменный взгляд Корсакова, пояснил, – впрок накурюсь.

– Тебе что, и курить не позволяют?

– Слава Богу, нет, но уговорились на пять сигарет в день. Меня месяца полтора назад так прихватило, – Воскобойников похлопал по груди, – мотор отказывать стал.

– Вот черт, – огорчился Корсаков, – рановато вроде. Что, ни с того, ни с сего?

– С работягами, что здесь крышу крыли, посидели. А они мужики деревенские, подначивать стали: мол, вы в Москве пить разучились. Пришлось показать, кто пить разучился. Они все в лежку, а я песни пою. Правда наутро пришлось скорую из Яхромы вызывать. Марина неделю за мной в больнице ухаживала. Слушай, Игорь, – Павел наклонился к Корсакову и понизил голос, – может, охмуришь ее, а? Чую я, виды она на меня имеет.

– А что, – усмехнулся Корсаков, – девушка приличная, симпатичная, деловая, – он поставил на колоду очередное полено, – не пора ли тебе о семье подумать, кстати говоря?