Амулет (Потревоженное проклятие)

Я пытался креститься, зажмуривать глаза, бежал наугад, спасаясь от ужасных видений, но ничего не помогало, и в какой-то момент я ясно понял все, конец!..

Темнота клубилась надо мною, наваливалась, обволакивала, давила… Но это не было обычным, чернильным мраком — в темноте блуждали какие-то бесформенные пятна, тени, слышались голоса, окликавшие меня по имени.

Вдруг, словно из-за невидимой портьеры, мне на встречу вышел… Николенька! В белом больничном халате, улыбающися, с искрящимися глазами.

— Ты… Ты же умер! — не разлепляя обметанных губ, промычал я, взмахивая во тьме рукой.

— С-старик! Ум-мер, н-не умер — п-понятия от-тносительные! П-потом, п-придет в-время, с-сам поймешь!

— А-а-а… — догадался я: — Ты пришел с того света за мной! Мне уже пора?

— Эх т-ты!.. — покачал головой Николенька: — С-совсем р-расклеился! С-старик, п-поверь м-моему с-слову, у т-тебя в-все будет х-хорошо! Д-давай, п-поднимайся, и иди з-за мной! Д-давай, С-степаныч! З-за мной!

Николенька, не касаясь ногами пола, поплыл куда-то вдаль, маня меня за собой, и я, вытянув руку, пошел вперед, как привязанный. Силуэт моего друга слегка колебался, словно был нарисован на ткани, шевелящейся от ветерка. Он удалялся все дальше и дальше, и вскоре я, не успевающий за ним, вновь остался один на один с темнотой.

И тогда я закричал, надрывая распухшее, сухое горло. Наверное, я издавал лишь еле слышный сип, но мне самому казалось, что я ору, оглушительно и громоподобно.

— Николенька! — кричал я: — Не бросай меня! Возьми меня с собой, я больше не могу здесь! Спаси меня!!

— С-степаныч! Н-ну чего т-ты р-разорался? — раздался у меня в ушах знакомый, спокойный голос моего друга: — Я п-просто уш-шел в-вперед! С-сейчас я з-зажгу з-зажигалку, и т-ты м-меня увидишь…

— Сейчас я зжгу зажигалку, и ты меня увидишь! — раздался где-то впереди громкий мужской голос, и сразу же вспыхнуло синее, бензиновое пламя «зиппо», резанув по моим отвыкшим от света глазам.

Огонь осветил бородатого мужика в оранжевой каске, с ранцем на спине, одетого в прорезиненный костюм с яркими, флюорестцентными полосками на плечах.

Мужик стоял вполоборота ко мне, обращаясь к кому-то в глубине коридора:

— Ну, теперь видишь? Чего у тебя с фонарем, промочил? Эх ты, чудило!

Он сделал шаг в сторону, намереваясь уйти, и меня охватил такой дикий ужас от того, что я сейчас вновь останусь один, что я, безголосо разевая рот, бросился вперед на подгибающихся ногах, упал, увидев изумленное лицо человека, и в последнем своем усилии дотянулся до его желтого, резинового сапога…

ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ, ВМЕСТО ЭПИЛОГА

…Мягкий, белый, пушистый снежок неспешно кружился в морозном декабрьском воздухе. Я подлил себе чаю, закурил, наблюдая за беспорядочным на первый взгляд, но на самом деле подчиненным строгой, особой, естественной гармонии природы порханием снежинок. Снег ложился на крыши домов, на голые ветки деревьев, на крыши «ракушек» во дворе — зима!

Прошел уже месяц с тех пор, как меня, полумертвого от голода и ослабевшего от ран, подобрали диггеры в подземных катакомбах где-то под Октябрьской площадью.

Борис искал меня все то время, пока я был в заточении, облазил все подвалы и колодцы в том районе, но найти дорогу в жуткие лабиринты, где находилась моя темница, он так и не смог.

Сокровища из кургана арийского вождя Борис сдал через своих знакомых в Исторический музей, и очень боялся мне об этом сказать, ожидая, что я начну наезжать на него — все же деньжищи там были огромные. Но, по мне — пусть лучше все эти бесценные реликвии будут подальше от живых людей — слишком много бед они приносят… Единственное, что я сохранил на память — золотую фибулу, того самого дракона, кусающего свой хвост. Катя закалывает ею халат, когда выходит из ванной.

Катя вернулась ко мне сразу после того, как узнала о моем исчезновении. Вернулась — странное слово, вроде бы как можно вернуться к человеку, которого нет? Но она именно вернулась — и ждала меня, уверенная, что я приду, появлюсь… Даже когда Борис, отчаявшись, хотел прекратить поиски, она твердо сказала ему: «Сергей жив! И он вернется!».

Ни когда не забуду, как она плакала, врачуя мои загноившиеся ожоги после смерти Логинова я блуждал по подземным коридорам, тоннелям и тупикам еще долгих и страшных пять дней. Теперь, когда все испытания позади, мы изменились — ушло все наносное, ненастоящие, осталась только любовь. К концу лета мы ждем первенца…

Когда я оправился — Катя сама колола мне уколы, доставала какие-то безумно дорогие импортные мази, м буквально за две недели поставила меня на ноги, так вот, когда я уже почти выздоровел, ко мне неожиданно наведался тот самый Леня Купцов, фээсбэшник из отдела Слепцова.

Он пришел утром, когда Катя уже ушла на работу, сел на табуретку на кухне, сгорбился, и сухим, тихим голосом попросил меня рассказать, что со мною случилось. Именно попросил — он уже не работал в ФСБ, смерть Слепцова и его ребят совпала с очередной реорганизацией некогда всесильного ведомства, их отдел закрыли, а работать в другом месте Леонид не захотел.

Я рассказал ему о своем заточении, о том, как погиб Паганель… Можно было бы умолчать, отговориться, но в глазах бывшего сотрудника ФСБ стояла такая горечь, такая тоска, что я поведал ему всю правду, без утайки.

Мы посидели, попили чай с печеньем Катиного изготовления, потом он засобирался, а уже в дверях повернулся и сказал, серьезно и негромко: «Теперь я знаю, что ребята отомщены! Спасибо тебе!».

Хорошо все то, что кончается. Я по прежнему работаю в «Залпе», зарплата приличная, да и наша «братва» меня уважает. Частенько наведывается в гости Борис — с грандиозными планами один авантюрнее другого. Новый год мы решили встречать вместе — у него дома.

Борис все же собрался и съездил таки в Корьево, сразу после моего воскрешения из мертвых, а потом стал наведываться туда каждую неделю, пару раз привозил с собой художницу, и я сильно подозреваю, что на праздновании Нового года они с Леной объявят нам о своем грядущей свадьбе.

Падает, кружиться, порхает декабрьский снежок. Время лечит любые раны, но иногда по ночам мне все же мерещиться жуткий, налитый кровью, жадный до чужих жизней глаз амулета, и тогда я кричу во сне, и только мягкая, прохладная рука Кати возвращает меня из ночного кошмара на землю — и жизнь продолжается!

Москва, 1996