Оккупация

Вчерашние горные пейзажи изменились мало, разве что склоны гор приоделись в буйную зелень — столь же густую, сколь и негостеприимную. Чем-то здешняя растительность напоминала флору Крыма — внешне блестко и красиво, а при ближайшем рассмотрении — мертво и сухо. Впрочем, в Крыму хватало и добрых красот: того же инжира, грецких орехов, сочных слив, фундука и алычи. Здесь же кроме шерстистых кокосов иных яств им не предлагали. Пару раз на дню, прямо сквозь прутья им швыряли связку орехов, а в глиняную бадью наливали из кувшина теплую несвежую воду. Не Бог весть, какая снедь, но и этой малости Шматову почти не доставалось. Раны не позволяли вступать в перепалку с соседями, а от президента «Уральских Сладостей» толку было мало. Только раз и попробовал Валерий Васильевич подать голос, но здоровенный дайк с обнаженным торсом и космами до плеч попросту сграбастал его пятерней за горло и дважды пристукнул о бамбуковые прутья клетки. Пожалуй, дородный бизнесмен мог бы и оказать сопротивление косматому зеку, но, видимо, струсил, а может, вовремя сообразил, что в чужом коллективе следует держаться скромнее. Так или иначе, но грозного урока оказалось достаточно, и более Валерий Васильевич о собственных нуждах не заикался. Да и от Шматова, поглядывавшего на дайков с волчьей угрозой, постарался пересесть подальше. Выживать в одиночку казалось премудрому президенту более верным. Между тем, самого Потапа пока не трогали, — возможно, наслышаны были о его поединке с Махат-Халой, а может, из элементарного уважения к боевым ранам. Так или иначе, но рука на перевязи болела уже не так сильно, куда больше Шматова беспокоила резанная рана на спине. Ни перебинтовать ее, ни обработать он самостоятельно не мог, да и не было под рукой необходимых медикаментов. О том же, чтобы обратиться за помощью к соседям, не заходило и речи. Местные сидельцы были явно из клана отпетых уркаганов, и сочувствовать иноязычным чужакам, разумеется, не собирались.

Слабость и голод давали себя знать, и большую часть времени капитан милиции проводил сидя возле прутьев, тоскливо взирая на проплывающие мимо скальные пейзажи. Кое-где на скалах красовались затейливые надписи, примитивные рисунки углем. Судя по всему, местное граффити развивалось совсем неплохо, хотя о том, что именно писали здешние аборигены, Шматов мог только догадываться. Пыльным рулоном дорога раскручивалась, тряско убегая в прошлое. Каждый метр равнялся секунде, и, глядя на клубы пыли, Потап неожиданно припомнил песню из фильма «Облако Рай». Кажется, там тоже парнишке приходилось уезжать по такой же мертвой дороге. Правда, герой фильма уезжал навстречу светлым надеждам — из тоскливого города и тоскливой жизни. В их случае все повторялось с точностью до наоборот. Они двигались туда, где плен окончательно превращался в рабство, где ожидать чего-либо светлого не приходилось.

Пыль, поднимаемая колесами впереди идущих телег, густо устилала видимое пространство. Она похрустывала на зубах и разъедала глаза, из-за нее ослепительная зелень гор казалась серой и безликой. По прикидкам Шматова пленников в колонне насчитывалось около сотни, и, конечно, конвою было глубоко наплевать на пожелания тех или иных заключенных. Оттого и получилось, что в клетки они угодили разные. Миронова сунули в клетку с Танкистом и Виктором, а Шматов угадал в компанию с президентом «Уральских Сладостей». Но это бы ладно, — значительно больше Потапа угнетала грядущая неизвестность. Колонна продолжала трамбовать дорожную пыль, верблюды со стражей мерно вышагивали справа и слева от повозок. Унылая тряска досаждала не только ранам, но и психике. Куда их везли, зачем?…

Если судить по солнцу, повозки двигались в южном направлении, но собственным ощущениям Шматов доверял больше, чем солнцу, и ощущения эти подсказывали, что о привычном сторонах света пора прочно забыть. Не было больше ни Таиланда, ни Мьянмы, ни России, ни Томусидо, — страна, по которой катили их клетки, принадлежала иным измерениям — возможно, тем самым, о которых поминал Виктор. В этой стране не знали машин и самолетов, понятия не имели о взрывчатой силе пороха, о дальнобойных пушках и ужасах радиации. Немудрено, что любому транспорту здесь предпочитали верблюдов и буйволов. Даже той куцей информации, которой владел теперь Шматов, было достаточно, чтобы понять: дайки воевали исключительно средневековым оружием, а значит, эпоха, в которой они проживали, принадлежала средневековому феодализму. Тем не менее, смешение времен, о котором поминал комендант, сводило на нет все преимущества высокотехнологичного строя томусидиан. Как известно — даже каменным топором можно без проблем изуродовать самый совершенный компьютер. Видимо, что-то подобное наблюдалось и здесь…

Грубый толчок вырвал его из тягостного омута дум. Встряхнувшись, Шматов повернул голову. Повозки сперва встали, потом съехали с дороги, образовав подобие круга. Что-то затевалось и, преодолевая боль, капитан переместился ближе к прутьям. Ему показалось, что среди стоящих на земле людей он видит знакомые лица. Зрение капитана не подвело. В центре круга и впрямь стоял его друг, Серега Миронов. Против него перетаптывался огромного роста детина с приплюснутым широкоскулым лицом. Кажется, назревал поединок и, морщась от боли в спине, Шматов заставил себя приподняться на колени…

Спор вышел из-за пайки, на которую местные аборигены посягнули самым бесцеремонным образом. То есть, произошла обычная вещь: сильные лишний раз отжимали в сторону слабых, лишая их пропитания, а значит, и права на жизнь. Ситуация усугублялась тем, что кроме всего прочего «слабые» были еще и чужими. А потому, когда Виктор потянулся к корытцу с водой, широкоскулый дайк с изуродованным носом попросту перевернул корытце вверх дном, пролив всю воду на деревянные доски арбы. Понимая свое зависимое положение, пленники готовы были примириться с отсутствием пищи, но выдержать отсутствие воды в условиях, когда трескалась от жары кожа и не хватало слюны даже на то, чтобы облизать губы, они не могли. Даже крыса, загнанная в угол, в отчаянии может кинуться на человека, а уж люди, поставленные на грань выживания, совершают порой вовсе немыслимое.