Время войны

Но Саблин в своем докладе не поленился указать точное число пострадавших, подсчитанных с абсолютной точностью. А также экстраполировать эту цифру на весь город и весь полуостров — сколько людей недосчитаются на сортировочных и погрузочных пунктах, если «страховцы» будут действовать так и дальше.

Однако разговор двух маршалов (второй, правда, был низведен в легионе до уровня генерал-майора) закончился не так, как можно было ожидать.

Вместо того, чтобы собственноручно пристрелить Страхау или отдать соответствующий приказ той же особой службе, которая выполнила бы его с радостью, Тауберт распорядился:

— Виновных расстрелять. Всех строго предупредить: захват и отгрузка пленных — первоочередная задача. Казнить только тех, кто непригоден для отгрузки. Доблесть в бою определяется не числом убитых, а числом сдавшихся в плен.

Обогатив военную науку этой мудростью, Тауберт отпустил Страхау с миром к вящему разочарованию землян. Хоть и считали многие, что от «страховцев» есть польза — легионерам теперь не приходится марать руки, расстреливая и вешая партизан, но все же в большинстве своем земляне сходились на том, что вреда от полицаев гораздо больше.

А для капитана Саблина вся эта история имела приятное продолжение. По личному распоряжению Тауберта все отличившиеся в деле защиты пленных от озверевших «страховцев» получили новые звания. Саблин стал майором, Громозека — старшиной, а Игорь Иванов — поручиком.

Теперь Игорь был офицером и мог с полным правом называться не «и.о. командира центурии», а самым настоящим центурионом.

51

Бойцы 13-го отдельного мотострелкового полка из Дубравы застряли на полуострове из-за майора Никалаю, которому пришлось ампутировать руку.

В городе, куда мотострелки притащили раненого командира, легионеров не было. Какая-то бродячая центурия, пролетела через него, разгромила отделение Органов и удалилась в неизвестном направлении. Местные жители ничего не понимали и ждали, когда же придет народная армия, которая сбросит неведомых врагов в море, но ее все не было.

Через день по радио сообщили о предательстве Пала Страхау, который поднял мятеж на Закатном полуострове. А потом пошли слухи, что мятежники орудуют не сами по себе, а при поддержке наемников не то с островов, не то аж из космоса.

Если бы Никалаю пришел в себя чуть раньше или позже, то он мог бы рвануть на воссоединение с крупными группами окруженцев или податься в партизаны. Но случилась мертвая полоса. Окруженцы были уже рассеяны, а партизаны еще не набрали силу. И майор решил прорываться к своим на запад.

Но он и тут опоздал. Легионеры начали большое наступление, и фронт двигался быстрее, чем пешие бойцы во главе с командиром, обессилевшим от боли и потери крови.

На перешейке к команде Никалаю прибились еще две группы окруженцев. Одна из них в панике бежала с востока и сообщила, что перешеек блокирован, так что идти больше некуда.

Но Никалаю решил прорываться.

— Ночью пробьемся, — сказал он. — Если тут фронт, значит дальше — свои.

Но это был не фронт, а укрепленная полоса, которую в начале наступления держали четыре фаланги. Но когда стало ясно, что никакой контратаки целинцев здесь не будет, тут осталась одна фаланга и тыловые части.

Какие-то местные жители показали дорогу, которую легионеры использовали для снабжения наступающих частей, но охраняли плохо. Люди и техника требовались на передовой, и на перешейке оставалось все меньше боеспособных сил. Конвои на бронегрузовиках в стычках с партизанами больше надеялись на свое оружие и броню, а не на стационарную охрану.

Группа Никалаю все же понесла потери в перестрелках со стационарными постами и усиленным патрулем, но большая часть ее вырвалась на оперативный простор.

И тут судьба нанесла бойцам новый удар. Они не вышли к своим. Местные жители в один голос утверждали, что на материке тоже полно мятежников и мариманов, а фронт находится неизвестно где. Кто-то даже сказал, будто враги уже взяли Уражай и полным ходом идут к столице.

Тут сорвался даже Игар Иваноу, который до сих пор вел себя образцово. Но напряжение оказалось сильнее. Игар бился в судорогах и рыдал, крича:

— Они везде! Везде! Нет никаких наших! Нас всех убьют!

Пришлось майору Никалаю отхлестать его по щекам единственной оставшейся рукой. Окончательно Игар пришел в себя, когда командир назвал его паникером.

— Я не паникер! — воскликнул он все еще напряженным, но уже без истерической нотки, голосом. — Но объясните мне — почему так? Как это может быть?! Народная армия отходит, мы в окружении, а какие-то мятежники наступают и берут город за городом.

Никалаю не нашел ничего лучше, как ответить:

— Это тактический маневр. Мы заманиваем врага, чтобы потом сокрушить его ударом во фланг и тыл.

— Не слишком ли далеко заманиваем? — проворчал кто-то, но Никалаю заявил на это, что думать так — значит сомневаться в мудрости великого вождя, и ворчун испуганно умолк. А Никалаю добавил к слову:

— Я всегда знал, что Страхау предатель. Но ему удалось втереться в доверие к вождю, и в том, что происходит, есть и его вина. Чтобы расчистить путь предателям, он уничтожал честных офицеров. Не исключено, что в народной армии есть его ставленники. Но они не смогут творить свое черное дело долго. Скоро наши перейдут в наступление, и мы должны добраться до своих, чтобы принять в нем участие. За одного битого двух небитых дают.

Но у «битых» было свое мнение на этот счет. Игар Иваноу своими глазами слышал, как один боец вдали от офицеров сказал другому:

— Майору хорошо. Его с одной рукой сразу в тыл отправят. А нас на передовую.

И что самое главное — Игар тоже изменился. Раньше он непременно доложил бы о таком разговоре по команде — то есть майору лично. А теперь воздержался. Наверное, потому, что майор все-таки не убедил его до конца.

52

Бунт в Чайкине случился вскоре после того, как маршал Тауберт установил твердое правило — на фронт в ошейниках направлять только тех целинцев, которые мобилизованы принудительно. А добровольцев зачислять в «органы полиции» во главе с Палом Страхау.

Ошейники в этом ведомстве носили только командиры и старшие групп. А уж им самим было предоставлено право наводить в своих подразделениях такую дисциплину, чтобы быть спокойными за свою голову.

Ошейники берегли для фронтовых частей, поскольку Тауберт был уверен, что в тылу «союзники», тем более добровольные, и так никуда не денутся.

В партизанскую войну маршал, как известно, не верил — даже после того, как она началась.

И тут полыхнуло всерьез.

Все началось с того, что партизаны освободили колонну пленных, которых вели на отгрузку. А «страховцы» вместо того, чтобы драться против партизан, открыли огонь по разбегающимся обнаженным женщинам.

Тогда немногочисленные мужчины из той же колонны попросту отобрали у полицаев оружие и перебили их.

Усиленный отряд «страховцев» не смог даже подобраться к месту событий. Хотя на сотню безоружных повстанцев обоего пола и разной степени одетости приходилось не больше одного вооруженного партизана, полицаи под градом камней и других тяжелых предметов разбежались, как зайцы, бросив своих командиров, которые проявляли вынужденную доблесть под страхом пули под челюсть.

Когда на подавление мятежа бросили 13-ю фалангу, справиться со стихией было уже трудно. Не помогло и маршевое пополнение из мобилизованных.

Генерал Казарин сам вышел со своими бойцами наперерез толпе в центре и толкнул речь с постамента памятника очередному вождю.

— Мои солдаты — такие же целинцы, как и вы! — хрипло выкрикивал он по громкой трансляции. — Только вы еще можете отступить, а они нет. Их поставили здесь на верную смерть. Я не отдам приказа стрелять в безоружных. Но я не могу приказать им уйти, потому что за это убьют здесь на месте не только меня, но и их тоже. И я не знаю, как они себя поведут. Ведь если хоть одна ваша пуля в моих солдат, они откроют огонь, и я не смогу их остановить.