Ад закрыт. Все ушли на фронт

Парламентер долго молчал. Коммунист ожидал неподвижно.

– Я передам ваши слова своему командованию.

– Передай, сынок, передай. Но следующий раз пусть сюда придет сам командующий, только с ним я буду разговаривать. А ты не возвращайся, сынок, и пусть никто больше не приходит, потому что я его убью.

Парламентер шел обратно через мост, еще не зная: в трех километрах от этого места, в сводчатом подземном коридоре, движется колонна людей. Гулко звучали шаги, амуниция лязгала слишком громко для замкнутого помещения. Галерея наполнилась многократно отдававшимся от стен невнятным гулом.

– Под землей расстояния кажутся больше, но осталось нам всего метров триста, там будет выход на жилые дома по улице Риволи… – говорил седоватый рослый человек в пальто другому – не молодому, но подтянутому и крепкому.

– А на бульвар выход есть? – отнесся к нему молодцеватый, подтянутый. С темно-смуглого лица смотрели блестящие, совершенно молодые глаза.

– Есть… но его заложили кирпичом еще лет двадцать назад. Взрывать? Или ломиками разбить? Так это шуму не оберешься…

– Нет-нет, лучше на улицу Риволи. Вы точно знаете, куда мы выйдем?

– Обижаете! – Голос рослого седоватого и правда прозвучал несколько огорченно. – Я старый парижанин, я тут лазал еще мальчишкой… Вы выйдете на улицу Риволи, в подвал четырехэтажного жилого дома. Это совсем близко от бульвара Севастополь.

– И все равно я поражаюсь, как вы тут ориентируетесь. Что вас тащило в эти катакомбы?

– Любопытство… Под Парижем есть еще один город, подземный… разве не интересно?

– Скажу честно: я бы побоялся. Крещеные не живут под землей, а где их нет, мало ли кто может поселиться.

– Ваша правда. Сейчас тут шумно, чуть ли не весело. А когда идешь один, с фонарем, временами поджилки дрожат. Вода капает… шаги мерещатся… Видит бог, я не трус, но в катакомбах Парижа иногда оживают самые страшные сказки.

– А знаете, почему я не боюсь?

– Потому что вы ничего не боитесь, полковник.

– Нет. Я не боюсь потому, что своя земля и порожденные ею существа не могут причинять вреда французам, выполняющим свой патриотический долг. Даже если это те самые существа, которых сильно не любят священники.

От этих слов седоватый крупный крякнул и нервно оглянулся, а Франсуа де ла Рокк заулыбался: подземелье было заполнено людьми, гулом идущих отрядов, электрическим светом фонарей.

– А вот тут не знаю, что и делать… крутая лестница… Люди-то пройдут, но вы взяли с собой пулеметы и чуть и не пушки…

– Поднимем на руках… Нет-нет!

Подполковник де ла Рокк сделал пресекающий жест, первым стал подниматься по лестнице. Двигался он так же хладнокровно, как если бы поднимался на второй этаж своего замка.

В это же самое время идущий по другой подземной галерее Есаул посмотрел на часы… Время! Он махнул рукой, первые белогвардейцы шагнули из соседнего подземелья в подвал дома. Выходя, он толкнул створчатую дверь. Трое, видимо, охраняли ее, в компании бочонка, издававшего не простой запах.

– Во! Мне уже люди мерещатся! – засмеялся один из сидящих. – А ты говорил, самогон на этот раз не крепкий!

– А может, это черти полезли? Мы и у них устроим революцию…

Собеседник первого еще пытался развить тему, как он будет делать революцию в аду, когда лезвие штыка дошло до сердца. Третий «караульный» мирно спал, на него не стали тратить время, только винтовку прихватили.

Коридор раздваивался, вел на улицу и в магазин одежды. Здесь все было разгромлено, на кипах сброшенных прямо на пол платьев и пиджаков сидели, выпивали и закусывали враги.

– Вперед! – рявкнул Есаул и первым ворвался в помещение.

Пока офицерский отряд двигался по лестнице, пока белые стреляли в упор, резали обезумевший пролетариат лезвиями штыков, у моста через Сену остановилась машина. Вышел тонкогубый, пожилой священник в рясе.

– Мы вас знаем! – крикнули из группы солдат. – Вы выступали по радио. Вы – ученый аббат Жан Леффруа.

– По радио распространяют портреты?! – удивился священник.

– Печатают в газетах.

– Это в прошлом, – улыбнулся монсеньер. – А теперь пропустите меня.

– Нет-нет! – замотал головой офицер. – Они вас убьют, монсеньер. Не надо ходить к этим людям.

– Почему?!

– Это зверье…

– Разумное слово действует даже на зверей. Господа… Если я и не остановлю кровопролития, то хотя бы выполню свой долг пастыря. Жизнь такого старика, как я, не очень важна, а шанс есть.

– Я не пущу вас, монсеньор… Это безумие!

– Но ведь вы не захотите лишиться моего благословения, правда?

Священник не просил, не спорил: он просто делал то, что считал нужным. Осенив крестным знамением людей в форме, он ступил на мост, не задержавшись ни на секунду. Он прошел почти до конца, когда закричали:

– Назад!

– Господа! – Голос старого проповедника и лектора легко перекрывал пространство, четкий и звучный. – Я несу вам не свои слова. Я несу вам слово Господа Нашего! Ибо еще с Моисеем сказано нам – «Не убий!»

Словно в ответ, грохнул выстрел; старик в сутане замер с поднятыми вверх руками, стал валиться назад. Стреляли еще и еще. Красные стреляли даже в лежащую на мосту, около трупов в форме, фигуру: стреляли из толпы заложников, безопасно. Один из солдат выстрелил, взяв выше голов. Издевательский хохот в ответ.

Старик валился на древние камни моста, ветер относил в сторону седые длинные волосы, как раз над огромной буквой N: мост помнил еще Наполеона. И тогда же, в двух километрах к северу от мостов люди с белыми повязками на рукавах хлынули на улицу Риволи: словно людская река растекалась из подъездов и арок. Вспыхнула бешеная стрельба уже не внутри здания, на улице.

Кто-то бешено мчался и орал, пока не упал с дымящейся от выстрела спиной. Кто-то прыгал через окно в первый попавшийся дом. Есаул оценил обстановку: улица наша, впереди – бульвар Севастополь, мосты через Сену.

– Вперед, ребята!

Есаул бежал, уставя штык. Ему казалось – двадцать лет долой. Вот он, совсем молодой человек, бежит по улицам Ростова-на-Дону, очищает его от самых страшных врагов Отечества. Восемнадцать лет исчезли: он бежал по городу, очищая от тех же врагов главный город своей веселой мачехи – Франции.

За ним белые занимали дома, вели бой в таких мирных местах, как подъезды, квартиры, чердаки. Есаул делал самое опасное, но и самое бешеное, веселое: очищал улицу, давая своим закрепиться, довершить дело.

Сперва было легко: до самого бульвара Севастополь красные драпали, как бесы от слов святой молитвы. Всего утро владели они городом, а уже много деревьев повалили: жгли костры. Насколько Есаул помнил бульвар, валили они, как нарочно, самые красивые деревья.

Бульвар перегородила баррикада – от края до края. Злобный стук пулемета заставил броситься ничком на мостовую, переждать свинцовую смерть. Цепь редела под пулеметным огнем; уцелевшие лежали за деревьями, фонарными столбами, брошенными автомобилями, за трупами.

Дождавшись, когда пули долбили противоположную сторону улицы, Есаул метнулся в подъезд. Там уже скапливались люди, оглушительно отдавалось многократное эхо выстрелов: шел бой двумя этажами выше. Постепенно красные уходили вверх, поле боя поднималось вслед за ними.

– Тут опять можно пройти подвалами…

– Вперед!

…И опять они вышли в незнакомое место, рвались по лестницам вверх.

Есаул помнил балкончики с коваными оградками, выходящие на Севастопольский бульвар. На четвертом этаже в полуоткрытой двери лежал лицом вниз человек; по-видимому, его застрелили при попытке выбежать наружу. В самой квартире в дальней комнате жались в углу женщина с двумя ребятишками, мал-мала меньше. Женщина смотрела на Есаула не говоря ни слова, исподлобья, огромными темными глазами. Смотрела, прикрывая собой спокойных не по возрасту детей.

Не было времени успокаивать, что-то говорить и объяснять. Да и желания не было: слишком много перевидал Есаул таких женщин. Франция была добра к нему, и все же помнилось: когда в России полыхала Гражданская, она, Франция, могла бы решать не только свои собственные проблемы. Если бы реально помогла – он видел бы в России намного меньше женщин с такими глазами. И здесь бы они не появились.