Волчий закон, или Возвращение Андрея Круза

Наконец, когда самый стойкий — лысоватый шатен в черепаховых очочках — тоже едва не врезался в стол и заерзал, извиняясь, Круз спросил невинно:

— А сколько танков потеряли?

— Восемь, и два на площади, — ответил шатен сонно — и побледнел.

Хорошо побледнел: сперва мочки, затем белая волна побежала по хрящам, скулам, шее, застопорившись у глаз. Далее шатен совершил глупейшее из возможного: вытянул шею, глядя испуганно, и промямлил:

— Вы откуда знаете?

— Моя работа — знать, — ответил Круз, улыбаясь. — А мины как, помогли?

— Нет, совсем нет — они же из периметра пошли… постойте, какие мины?

— Слушай меня внимательно, парень, — попросил Круз, уложив сухарик на блюдце. — Слушай, и, возможно, я вытяну вас из дерьма. Я хочу знать, когда у вас случилось, сколько осталось и где вы держитесь. Хочу знать, только ли изнутри у вас взорвалось или снаружи добавили. И ты мне сейчас все это подробно, детально, спокойно объяснишь. Эй, Люся! Завари ему по-нашему!

Шатен отхлебнул черного пойла, поперхнулся.

— Ничего, сейчас взбодришься. Цеди давай… еще, еще глоточек. Прекрасно. А теперь — я слушаю!

Все как и предполагалось: люди за поясами мин в конце концов заигрались в город солнца. Беды начались, когда вдруг исчезли окрестные племена.

— Конечно, их меньше становилось, понятно, вымирают, да и мы набегаем, но ведь еще оставались, — шатен искренне удивлялся, — а куда делись? И чудики, собачье племя, тоже делись. А потом исчезли и мальчишки-головорезы. Постоянно ведь шныряли, норовили навредить. Но исчезли напрочь. Раньше как жили — всегда начеку, всегда готовы отразить. А тут и надобность пропала. Тусклые начали роптать. Они и раньше, да справлялись с ними. Сейчас — не справились. Вы ж Григория Яковлевича знали? Так его девка кончила, секретарша его. Шприц с бензином в глаз воткнула. То ли он в казарму ее отправить хотел, мужикам на потеху, то ли еще что. Не разобрались, времени уже не было. На другой день и полыхнуло: офицеров побили, налоксон побрали и принялись косить направо и налево. Седьмой отдел на мины загнали, страшно смотреть было. Чуть все не улетело к чертям. Павловский спас — из стариков он один и остался. Мы центр потеряли и фабрику, сидим в трех кварталах. Они ж все погубят, они сами не могут прожить. У них уже свары, и фабрика стала. Павловский нас послал сюда. Говорил, вы один можете спасти. Говорил, — тут шатен замялся, — у вас лекарство уже есть, настоящее, от счастья помогает?

— Есть, — подтвердил Круз. — И я могу дать его — тем из вас, кто приедет сюда, ко мне. Я помогаю только своим.

— Мы же затем и приехали, — встрепенулся шатен. — Мы хотим союза, дружбы! Мы обеспечим вам западную границу!

— Западную границу — это хорошо, — согласился Круз. — И дружба — тоже. Знаешь, парень, — а не посмотреть ли мне самому, какая такая у нас дружба намечается? А ты меня проводишь.

— Конечно, конечно, — пробормотал шатен.

Он не соврал. По дороге — безлюдье, тишина, пустота. Круз подготовился основательно: дрезины, бронесостав, ремонтники, пара танков и БТР на платформах. Сорвал Рината из-под Москвы — кончай с ума сходить, дозоров там хватит. Ринат ворчал: не дали доделать. Уже одно водохранилище спустил, и так удачно, прям озеро сделалось. А три высотки — сам видел! — провалились. Метро, видать, размыло. Так им и надо, крысам подземным. Кто в заразную зону не уберется, всех выбью! Окстись, Ринат, — серьезно играем. Андрей Петрович, там много людей? Много, Ринат. Не совсем хороших, но где хороших найдешь?

Аделина плакала. Снова полез ведь. Обещал не соваться на пару с молодыми, и снова… Помереть захотел. Я ведь знаю, старости боишься. Круз не ответил — а что тут скажешь? Аделина снарядила десяток бабенок — вроде как медсестры и врачи, но глаз наметанный сразу распознает: если нужно, они на тот свет отправят скорей, чем залечат.

И вот теперь, после всех нервов и треволнений — тишь да гладь. Тревожатся одни ремонтники перед каждым мостом. Платформу с танками тянут впереди, проверяют. Пару раз копошились, укрепляли. Но старое держит на диво прочно — для войны строили.

Куда же подевались люди? Кто-то жил к северу от Минска, кочевал по заброшенным городкам. И банды мальчишечьи — неужели все вернулись? У них же система лагерей была, до сих пор всю не раскрыли, потому что никто ее толком не знал.

Обогнули Москву с запада, двинулись к югу. Великие Луки, Витебск. В Оршу въезжали с особой осторожностью, на окраине спустили танки на дорогу, отправили народ прочесывать. Пусто. У вокзального перрона — взорванная дрезина, ржавый пулеметный ствол уткнулся в небо. Кости в лохмотьях. В глазницах проросла трава. Ветер тащит по бетону клок бумаги — желтой, хрупкой.

Круз велел остановиться. Зашел зачем-то на вокзал, глянул на заплесневелые стекла касс, на лепнину у потолка. Пожал плечами: в памяти было пусто и ровно. Остались лишь слова — равнодушные, вычитанные из книги, описывающей странную жизнь человека по имени Андрей Круз, к нынешнему Крузу отношения вовсе не имеющие.

Выбрался наружу, едва не разломив обветшалую дверь. Позвал Рината. Велел оставить дрезину с платформой, БМП, десяток людей, а с остальными двигать на Минск. Стать за первым поясом мин, в город не въезжать, сколько б ни уговаривали и что бы ни сулили. Отправить послов: пусть объявят, что Котлас готов принять всех, пришедших без оружия.

— Но это же наш дом, мы же работали, сделали столько… — залепетал шатен.

— Вы хотели спасения — вот оно. Все пришедшие будут жить и кушать от пуза — и без налоксона. Но умирать за вашу глупость мы не станем, — сказал Круз шатену.

Потом долго стоял на платформе, глядя вслед погромыхивающему составу. Затем забрался на дрезину и приказал двигать — на юг.

Снова — пустота. Молодой лес, заливные луга. Усталая осенняя зелень, уже подернутая янтарем. Покосившиеся, заросшие дома придорожных поселков.

Подле знакомой круглой башни у вокзала пробилась рощица березок. Асфальт перрона взломала трава. Едва глянув на городок волчьего племени, Круз понял — никого. Выгрузили БМП, пошли осторожно, затем осмелели. Люди ушли отсюда, давно ушли. Остался лишь запах отравы — едкий, пряный, щекочущий нервы, тревожный. Люди ушли без спешки — собрали ценное, заколотили двери.

На площади у почты, где когда-то горел праздничный костер и Последыш танцевал с волками, высились три обложенных кирпичами холмика. Один — с крестом. Круз, щурясь, прочитал нацарапанные на жестянке буквы: «Д. Ю. Буевич». Постоял молча, пожал плечами. Где ж теперь твой народ, знахарь? Ушел к новым землям, спокойным и свободным? Или просто рассыпался пригоршней палых листьев, когда не стало воли, державшей их в кулаке? Тебе уже все равно. И мне тоже. Мне всегда было все равно. Если равнодушие считать смертью, я умер давным-давно, еще до того, как погиб мой мир. Дышал, двигался просто потому, что рассудок упорно твердил: «Надо». Теперь уж точно не надо. Усталый старик не нужен даже самому себе. «До скорого», — сказал Круз кресту, уходя.

Память не подвела: хоть петляли час по заросшим проселкам, Круз в конце концов узнал деревню с древним магазином, холмы и реку. А когда тени поползли на восток, нашел кострище и, невдалеке, висящий на веревке скелет в пятнистых лохмотьях. Вынул кабар, обрезал, опустил мягко наземь.

И сказал, глядя в пустые глазницы: «Извини, Михай, что так долго. Но я вернулся — как обещал».

ПОСЛЕСЛОВИЕ

…Почтенные матери, безусловно, правы: времена изменились. В самом деле, мы больше не воюем, как в прошлые годы, союз наш незыблем. Те, кто теперь надевает знак зрелости, уже не помнят, с чего начиналось. Но именно потому я не могу согласиться с вашим высоким решением и утверждаю: оно, неся сиюминутную выгоду, способно навредить многим грядущим поколениям.