Лидия (СИ)

В город меня отправили на рейсовом автобусе, где я сидел один, как прокажённый, точно меня изо всех сил старались изолировать от остальных. На следующий день, в институте, я узнал, что произошедшее на Аэропе отправили на рассмотрение в учебную часть, и стоит вопрос о моём исключении "по состоянию здоровья".

Виктор честно пытался меня поддержать.

Он убеждал меня, что таких случаев за историю института было множество, и что за ошибки, как он выразился, на первом практическом занятии никого не будут исключать. Я не верил ему, хотя и был благодарен за поддержку. После занятий я не вернулся в общежитие, а поехал на квартиру матери, куда не заходил уже год.

Всё было в пыли.

Кровать в своей старой комнате я во время последнего визита накрыл прозрачной плёнкой, однако остальную мебель не трогал, и всё вокруг — хлопья пыли на полу, песчинки, витавшие в воздухе, запах прелости и духоты — напоминало мне о том, что здесь умерла моя мать.

Я сорвал плёнку и повалился на кровать — в обуви, не раздеваясь. Я тогда не сомневался, что меня исключат — вернее, переведут на какое-нибудь скучное и бесперспективное отделение, где я никогда больше не увижу терминалы нейроинтерфейса, — однако меня это уже не волновало.

Я был всё ещё там, в сети.

Лида так и не ответила на моё сообщение, я больше не стал ей писать, но по-прежнему чувствовал её присутствие — она смотрела на меня молча, с укоризной, а её зелёные глаза были уставшими и печальными.

Суазор завибрировал в моём кармане. Это снова был Виктор. Он беспокоился, но я не хотел отвечать.

Я бросил суазор на пол и уткнулся лицом в подушку.

Лида.

Я чувствовал, что жизнь моя сломана, что всё вокруг разрушается, превращаясь в пыль, которая плывёт в подсвеченном вечерним солнцем воздухе. Когда-то я думал, что хочу увидеть другие планеты, улететь с Земли, но в действительности хотел лишь избавиться от вечно больной матери, и теперь, когда она умерла…

Я заплакал.

У меня никого не оставалось. И сеть уничтожила меня. Я сам впервые увидел самого себя — то, что во мне было сокрыто, — когда подключился к нейроинтерфейсу на Аэропе. Мне нужна была только она, а вовсе не звёзды. Она навсегда останется со мной, и в то же время будет так невыносимо далеко.

И ничего уже нельзя было исправить.

Я чувствовал себя так, словно жизнь моя закончится через несколько дней — я провалюсь в пронзительный хаос нейросети, в хаос из фальшивых звёзд, скрывающих за собой пустоту и вечное одиночество.

Я так и заснул — в одежде, уткнувшись в подушку лицом. Я боялся, что во сне вновь окажусь в нейросети, снова испытаю тот необъяснимый ужас, который едва не лишил меня рассудка, однако мне ничего не приснилось.

Утром на экране суазора светилось напоминание о новом сообщении.

Голова у меня раскалывалась от боли, а горло воспалилось. В комнате было нечем дышать — я не включил на ночь кондиционер, не открыл окно, — и почти весь воздух в тесной квартире вышел, оставив лишь пыль и запах старых, никому не нужных вещей.

Однако первое, что я сделал — это поднял с пола суазор и прочитал:

"Я не хотела отвечать, но всё-таки отвечу. Я не обижена на тебя. Смысл обижаться, когда прошло уже столько времени. Но зачем нам встречаться? О чём ещё ты хочешь поговорить? У меня — своя жизнь, у тебя — своя. Пусть всё так и будет".

Я был рад даже такому ответу.

Я набрал её номер.

Раздались гудки.

Я был уверен, что она не ответит, но она ответила. Гудки смолкли, и несколько секунд стояла напряжённая тишина — я даже слышал её дыхание, — а потом, вздохнув, она произнесла…

40

Я не мог заставить себя пошевелиться. У меня даже не получалось сделать глубокий вздох. Я был уверен, что с правого плеча содрана кожа и боялся коснуться этой открытой пульсирующей раны.

Синтетическая ткань неприятно липла к телу.

Я лежал в темноте, о которой мечтал, одурев от постоянного света, но теперь темнота напоминала мне зияющую пустоту нейросеанса, когда вокруг тебя нет ничего, и в то же время есть всё, о чём ты только можешь помыслить.

Красный глазок камеры тускло горел где-то вдали, и этот тонущая во мраке песчинка света была единственным, что как-то связывало меня с реальностью, не позволяло мне сгинуть в обступающей меня темноте.

Я думал, что умираю.

То, что они сделали со мной — эта инъекция или разряд, который выстрелил имплантат в правом плече — оказалось слишком сильным и едва меня не убило. Кто-то не рассчитал напряжение или дозу, и теперь мне уже не восстановить сил. Быть может, они даже сделали это специально — как эвтаназию для неизлечимо больных. Я был почти благодарен им за это. Наверное, именно поэтому они выключили свет. Всё, что мне оставалось — лишь перестать держаться за угасающий огонёк вдали и закрыть глаза.

Но потом дыхание восстановилось. Я даже смог приподняться на кровати и коснулся кожи на правом плече. Никакой раны не было. Боль стихала.

Послышался сухой электрический треск, и стены моей камеры стали медленно наливаться светом.

39

Спустя несколько дней меня вызвали в учебную часть и предложили пройти задание второго пилота ещё раз, на тренажёре. Я всерьёз думал о том, чтобы отказаться. Мне дали время на решение, и тут вмешался Виктор.

— Я тебя вообще не понимаю! — сказал он. — Сколько раз мы это делали! Это же обычная лаба, не более.

— Боюсь, не такая обычная… теперь, — сказал я.

— А что изменилось?

Виктор действительно не понимал. Я не рассказал ему о том, что произошло на Аэропе — я просто не мог рассказать.

— Я не знаю, — сказал я. — Просто я уже не уверен, что… мне это нужно.

Виктор уставился на меня, как на умалишённого.

— Чего ты вообще боишься? — спросил он.

Я долго не мог признаться, что боялся в действительности лишь самого себя — своего отражения в нейросети, своих собственных мыслей.

Я уже начал готовиться к переводу — собрал в общежитии вещи и свалил их в картонную коробку, даже выбрал себе отделение на факультете нейродинамики, куда собирался перейти. Однако, когда я написал об этом Лиде, от неё пришёл простой и безжалостный ответ:

"Поздно".

Мне было так тяжело и одиноко, что я пошёл на пересдачу, наверное, желая лишь вновь встретиться с ней в нейросети. Но не увидел ничего, кроме вспыхнувшей передо мной, как вереница кодовых сигналов, последовательности управляющих команд. Хаос уступил место порядку, всё неожиданно стало обыденно и просто. Лида ушла, а я во время своего внеурочного испытания показал лучший на курсе результат.

Перевод больше не требовался, на нейродинамике меня никто не ждал, и я распаковал сваленные в коробку вещи. Виктор предложил отметить это и заявился ко мне вечером в общежитие с очередным ящиком мыльного пива.

Мы пили из горла, усевшись на кровать.

Виктор всё время болтал, рассказывал о том, как мотался в последние выходные в дремучую область вместе с Анной, а я никак не мог понять, что именно мы празднуем.

Это было похоже на поминки.

— Слышал, кстати, что говорят о последнем выпуске — о тех, кто недавно закончил? — спросил после третьей бутылки Виктор.

Я не слышал.

— Трудоустройство — меньше половины! — объявил Виктор с непонятным самодовольством. — Это несколько… подпортит статистику института.

— Звучит не слишком обнадёживающе, — заметил я.

— Ну уж, извини, — Виктор поставил бутылку на пол; она явно мешала ему жестикулировать. — Что есть, то есть.

— Я не понял, — сказал я, — ты намекаешь на то, что учиться надо лучше или как?

Виктор рассмеялся.

— Да я и сам не знаю, на что намекаю, — сказал он.

— Может, мне и правда стоило перевестись, — пошутил я. — Уж лучше сидеть где-нибудь в кубикуле, чем быть безработным.

Я поднял бутылку, предлагая тост, но Виктор замахал рукой.

— Ну уж нет, — сказал он. — За это я пить не буду. После всего этого… маразма и конкурса — ты конкурс-то хоть приёмный вспомни, это же был ад! — оказаться в каком-нибудь вшивом офисе… Это уж точно не для меня.